Катриона Уорд - Последний дом на Никчемной улице [litres]

Затем низким рокотом произносит несколько слов мужчина. Должно быть, Тед. Ди напрягается. От прилагаемых усилий у нее болит голова. Заполненное летним воздухом пространство меж двух домов густеет и становится непроницаемым, как тесто. Маленькая девочка заводит песенку о мокрице. Ди наблюдала уже несколько дней, но видела только Теда – кроме него, больше никто не приходил и не уходил.

На нее одновременно наваливаются облегчение и ужас – до такой степени, что даже чувствуются во рту привкусами грязи и воды. Только что она нашла подтверждение своих самых жутких страхов, но вместе с тем и самых радужных надежд. В доме есть ребенок, которого оттуда никогда не выпускают. «Это все, что тебе на данный момент известно, – сурово выговаривает она себе, – не торопись, Ди Ди, всему свое время». Но все равно не может с собой ничего поделать. «Лорен», – думает она. Лулу . Полное имя ее сестры – Лаура. Лулу, Лаура, Лорен . Такие близкие звуки, почти даже тождественные друг другу. Для Ди в этот момент девочка поет в точности как ее сестра. Голосом того же тембра и тоже немного срывающимся.

«Не хочу я делать алгебру», – дуется Лорен, слегка выпячивая губки, что меня просто бесит.

– Даже не думай, – говорю я, – и никаких слез, ты меня слышишь? Сегодня у нас алгебра и география, так что мы займемся именно ими, а петь ты больше не будешь. Книги в руки и марш за кухонный стол.

Эти слова слетают с моих губ резче, чем мне того хотелось бы. Я устал, и эти нотки в ее голосе для меня попросту невыносимы. Да и таблеток у меня осталось гораздо меньше, чем казалось раньше.

– У меня болит голова, – произносит она.

– Тогда брось эту привычку драть с нее волосы.

Лорен берет тоненькую каштановую прядку и сует ее кончик себе в рот. Затем с силой ее дергает. Теперь на ее черепе повсюду виднеются небольшие проплешины. Выдирать волосы ее любимое занятие. Мои, свои – без разницы.

– Хочешь, чтобы я раньше срока отослал тебя обратно? Если нет, веди себя хорошо – подальше от греха.

– Прости, пап.

Лорен кладет на раскрытый учебник голову. Алгеброй скорее всего не занимается, но у нее по крайней мере хватает ума делать соответствующий вид. Мы какое-то время молчим, после чего она говорит:

– Пап?

– Что?

– Этим вечером я сама приготовлю ужин. Судя по виду, ты очень устал.

– Спасибо, Лорен.

Мне приходится поскорее смахнуть слезу, чтобы она ее не увидела. Я чувствую себя паршиво от того, что постоянно ворчу. И, помимо своей воли, надеюсь, что она наконец начнет проявлять интерес к еде.

На кухне Лорен, естественно, устраивает полный кавардак. Использует каждую попавшуюся под руку сковородку, не поспевает уследить за блюдом, которое у нее пригорает, и по всему дому распространяется едкий, прогорклый запах.

– Не смотри на меня, пап, – говорит она, – я так не могу.

Я поднимаю руки и отступаю.

Макароны она недоварила, вместо соуса подает какую-то жижу, напрочь лишенную вкуса, в которой проглядывают небольшие кусочки мяса. Я съедаю все, что она мне дает.

– Лучший ужин за всю мою жизнь, – говорю я, – спасибо, котенок. Ты взяла тот кусок мяса, что я сегодня купил?

Она кивает.

– Хммм… – говорю я. – Что-то ты не ешь.

– Не хочу.

– Как говорила когда-то Мамочка, «у повара никогда не бывает аппетита», – продолжаю я, – в смысле, твоя бабушка. То и дело это повторяла. Как и еще одну фразу: «Никогда в жизни не называй женщину сумасшедшей».

– Она мне не бабушка, – тихо произносит Лорен.

Я пропускаю ее слова мимо ушей, ведь она сегодня постаралась на славу.

Потом навожу порядок, что отнимает у меня какое-то время, и мы устраиваемся поудобнее, чтобы провести вечер. Лорен усаживается посреди кухни прямо на полу. Ночь не только не приносит прохлады, но будто раскаляется еще больше. На нашей коже моросью проступает пот.

– Пап, можно мне открыть окно?

– Нет, нельзя, и ты знаешь это не хуже меня.

Хотя я и сам был бы не прочь. Воздух затвердел от духоты. Лорен с отвращением фыркает и стаскивает с себя рубашку. Майка на ней грязная; надо бы устроить постирушку. Сухое поскрипывание маркеров по бумаге приносит успокоение. А когда стихает, я поднимаю глаза. Перед ней – море карандашей и радуга маркеров, с каждого из которых снят колпачок.

– Лорен! – говорю я. – А ну надень обратно колпачки! Маркеры на деревьях не растут.

Но она лишь затуманенным взором смотрит прямо перед собой.

– Ты в порядке, котенок?

Она не отвечает и лишь хватает ртом воздух, от чего у меня в груди чуть не останавливается сердце. Я прикладываю ей руку ко лбу – он холодный и липкий, как нижняя часть только что вывороченного из земли камня.

– Давай-ка пойдем наверх, – говорю я, – и уложим тебя в постель…

Она пытается ответить, но вместо слов из ее рта вырывается жаркая струя рвоты. Лорен ложится на пол, прямо где стоит, даже не пытаясь отодвинуться немного в сторону, чтобы не оказаться в луже блевотины. Когда я пытаюсь ее оттащить, все идет совсем не так, как надо. Обтираю ее, как могу, умываю, чтобы ей не было так жарко, пытаюсь дать аспирин и ибупрофен, чтобы обуздать лихорадку, но она тут же исторгает их из желудка наружу.

– Ну же, котенок, давай, – говорю я, но в этот момент происходит что-то странное.

Мой голос будто улетает куда-то вдаль. Меня пронзает раскаленное добела копье, пропарывая кишки. В животе все идет пузырями и горит. О боже. Накатывает красная чернота. Мы лежим вместе на кухонном полу и стонем, а наши внутренности выворачиваются наружу от боли.

Болеем мы с Лорен весь день и всю ночь. Дрожим и покрываемся потом. Время замедляется, замирает, потом унылым червем ползет вперед, отвоевывая дюйм за дюймом.

Когда кризис остается позади, я даю ей воды и немного энергетика, найденного в буфете на кухне. А ближе к ночи намазываю маслом крекеры с солью и кормлю ими, протягивая по одному. При этом нам приходится поддерживать друг друга.

– Скоро тебе пора уходить, – говорю ей я. Понемногу розы заново расцвели на ее щеках.

– Это обязательно? – шепчет она.

– Будь паинькой, – отвечаю я, – через неделю увидимся.

Она неподвижно лежит у меня на руках. Но вдруг начинает орать, царапаться и брыкаться – знает, что все мои слова – ложь.

Я крепко прижимаю ее к себе и говорю:

– Так будет лучше. Ну, котенок, пожалуйста, не надо драться.

Но она все буйствует, я наконец теряю терпение и говорю:

– Ну все, теперь будешь сидеть взаперти, пока мне не надоест. Сама напросилась.

У меня кружится голова, внутренности полыхают жаром. Но надо все выяснить. Я заглядываю в пакет для мусора, куда перед этим выбросил кусок мяса, испортившийся, когда в холодильнике не захлопнулась до конца дверца. В бурой массе копошатся белые черви. Утром пакет был гораздо тяжелее. К горлу подступает обжигающий ком, но я не даю ему выплеснуться наружу.