Катриона Уорд - Последний дом на Никчемной улице [litres]

Потом неуверенно добавляет:

– Меня беспокоят не только таблетки. У вас на спине, на руках и ногах множество шрамов от ожогов. Кроме того, на теле немало рубцов от швов. Обычно это свидетельствует о множественном хирургическом вмешательстве в детстве, но в вашей медицинской карте ничего об этом нет. Из нее следует, что вы вообще никогда не обращались к врачу.

Он внимательно смотрит на меня и говорит:

– Все это надо кому-то показать. Чтобы с вами больше так не обращались.

Мне даже в голову никогда не приходило, что Мамочку могли бы остановить. Я на миг задумываюсь и говорю:

– Не думаю, что это возможно.

Но мне приятно, что ему не все равно.

– Я могу направить вас к специалисту, способному в подробностях изучить историю вашей болезни. Вы сможете рассказать обо всем… что с вами произошло. Это никогда не поздно.

В его голосе слышится неуверенность, и я понимаю почему. Иногда действительно слишком поздно. Похоже, что я наконец улавливаю разницу между «теперь» и «тогда».

– Давайте в другой раз, – произносят мои губы, – на данный момент я несколько подустал от лечения.

Судя по виду, он хочет сказать что-то еще, но все же молчит, за что я ему так благодарен, что из моих глаз тотчас катятся слезы.

Человек с апельсиновыми волосами приносит мне из магазина подарков зубную щетку, спортивные штаны, футболку и немного белья. Тот факт, что он приобрел для меня трусы, немного смущает, но они и правда мне нужны, потому что вся моя одежда от крови пришла в негодность.

Приходят другие врачи и пичкают меня какими-то лекарствами, от которых окружающий мир будто погружается под воду. Остальные, кто со мной, тоже сохраняют спокойствие. Впервые за много лет воцаряется тишина. Но я знаю, что они никуда не делись. Мы все то тихо выпадаем из временного потока, то обратно в него вливаемся.

В окна виднеются высокие, сверкающие на солнце здания. Чувствуется, что лес отсюда далеко-далеко. Я прошу открыть окно, однако медсестра отвечает отказом, объясняя, что волна жары уже спала. Этот уголок света возвращается к своей холодной, темно-зеленой натуре. У меня такое чувство, будто я возвращаюсь с войны домой.

Медсестры улыбчивы и очень со мной милы. Я всего лишь неловкий увалень, который ранним утром отправился в лес, там поскользнулся и упал на собственный охотничий нож.

Когда я в следующий раз просыпаюсь, рядом опять сидит человек с апельсиновыми волосами. От присутствия в палате постороннего мне полагается чувствовать себя неуютно, но ничего такого в моей душе нет. Он парень мирный.

– Как вы себя чувствуете? – спрашивает он.

– Лучше, – отвечаю я, и это действительно так.

– Должен вас спросить… – продолжает он. – Вы действительно поскользнулись и упали на нож или все же нет? Когда я пытался остановить кровь, в ваших глазах появилось странное выражение. Вы будто жалели, что вам… Ну… помешали умереть… Да вы и сами знаете.

– Это сложно объяснить.

– Мне к сложностям не привыкать.

Он снимает кепку и чешет голову, после чего его волосы торчат в разные стороны рыжими шипами. У него усталый вид.

– Как говорят, если ты спас кому-то жизнь, то теперь должен нести за него ответственность.

Скажи я ему правду, мы, вероятно, больше никогда не увидимся. Но я так устал скрывать свою истинную природу. Мой мозг, сердце, кости от этого вконец обессилели. Мамочкины правила ничего хорошего мне не принесли. Тогда что я теряю?

Настороженно шевелится Лорен.

– Ну что, может, начнем? – спрашиваю ее я.

Вот как произошла та история с мышью, когда Тед обнаружил в себе потайной уголок.

Для Малыша Тедди ночь всегда была особенным временем суток. Он любил спать под теплым Мамочкиным бочком, прижимаясь к ее белой рубашке. Но перед этим она всегда обрабатывала его раны. Когда-то такое случалось, наверное, раз в месяц, но потом Тедди стал приносить столько порезов, один хуже другого, что Мамочке приходилось зашивать их каждую ночь. Сам он не видел в них ничего серьезного, некоторые и вовсе казались царапинами, но она говорила, что именно они как раз и опаснее других. Поэтому каждый раз по новой она их вскрывала, промывала, а потом зашивала. Тедди понимал, что Мамочка должна это делать, что он, такой неуклюжий, сам во всем виноват. Но всегда страшился момента, когда она включит на прикроватном столике лампу и повернет ее под нужным углом. Затем Мамочка ставила поднос, на котором сверкали ножницы, скальпель, шарики ваты и бутылка, пахнувшая примерно так же, как Папочкина выпивка. Мамочка надевала белые, облегающие руки второй кожей, перчатки и бралась за работу.

Не думаю, что Тед в действительности меня любил, особенно вначале. Он спокойный, вежливый мальчик, а я то и дело ору. И страшно злюсь. По мне то и дело волнами прокатывается ярость. Но моя задача в том и состоит, чтобы сделать его похожим на меня. Чтобы его никто не мог обидеть. Часть его боли я забрала себе – появилась как раз для того, чтобы он мог ее со мной разделить. Но полностью избавить его от нее не смогла. Порой самым страшным была не боль, а звук. Тихий шорох расходящейся в стороны плоти. Вот он ему действительно не нравился.

Когда в ту ночь кончик скальпеля коснулся его спины, по привычке появилась я, дабы разделить его боль.

– Не дергайся, Теодор, – сказала Мамочка, – из-за тебя мне невероятно трудно работать.

И продолжила диктовать, со щелчком нажав красную клавишу, как на пианино.

– Третий надрез, – произнесла она, – поверхностный, задет только внешний кожный покров.

Ее рука двигалась вслед за словами.

Тед знал, что Мамочка права – когда он сопротивлялся, было только хуже. И знал, что, если поведет себя дерзко, она засунет его в старый морозильник, чтобы продезинфицировать в ванной из уксуса и горячей воды. Поэтому он старался не бунтовать и быть паинькой. Но боль и шум достигли такого уровня, что Теду стало страшно – он испугался, что не сможет вытерпеть все, даже не пикнув, хотя и знал, что за этим последует.

Мы лежали рядом друг с другом, я чувствовала каждое его опасение, каждую мысль. Стерпеть одновременно все, что происходило с его телом, было очень трудно, поэтому Тед совсем легонечко ахнул , хотя это даже звуком назвать было нельзя. Но в тишине он плеснулся, как брошенный в пруд камень. Мы с Тедом затаили дыхание. Мамочка прекратила работать, замерла и произнесла:

– Из-за тебя нам обоим очень тяжело.

И отправилась готовить ванну с уксусом.

Когда она опустила нас в морозильник, Тед, как ему и полагалось, заплакал, потому что был не такой сильный, как я.

Над нами сомкнулся мрак. Наша кожа превратилась в бездну пламени. Тед слишком часто дышал и без конца кашлял. Я знала, что должна его защитить. Долго ему так было не продержаться.