Катриона Уорд - Последний дом на Никчемной улице [litres]

После истории со Снежком он разрешал Мраку охотиться только внизу. И ради его счастья постоянно пополнял воскресное убежище мышами. Страданий Тед больше не хотел.

Потом он добавил чердак, неизменно держа его на замке. Туда можно было сложить мысли с воспоминаниями, а потом закрыть дверь. Некоторых обитателей этого дома он не любил. В том числе зеленых созданий с длинными пальцами, которые когда-то были мальчиками. Тед боялся, что именно они, еще будучи детьми, пропадали на озере. Но поскольку их он тоже запер на чердаке, в этом не было ничего страшного. Ночью порой можно было услышать, как они царапали по доскам своими костлявыми, похожими на палочки, пальцами и плакали.

Чем больше времени Тед проводил в потайном уголке, тем отчетливее и подробнее тот становился. Вскоре ему стало ясно, что туда можно спускаться когда угодно, и он стал проводить там массу времени. По телевизору в его воскресном убежище показывали то, что ему хотелось. И даже можно было увидеть, что происходит в доме наверху. Если что-нибудь хорошее, например, Мамочка покупала мороженое, он мог открыть входную дверь и подняться обратно туда. И чаще всего обнаруживал, что лежит в морозильнике, в провонявшей кислотой темноте, а наверху звездочками сияют отверстия для доступа воздуха. С течением лет он поднимался туда все реже и реже.

И все чаще оставлял меня наедине с Мамочкой. Когда она направляла под нужным углом свет, Тед отправлялся в воскресное убежище и гладил свою кису.

Со временем я возненавидела эту самодовольную кошку, и Тед это знал. Порой, стоило мне попытаться спуститься вниз, он подвешивал меня между двумя этими мирами, запирая в черном, провонявшем уксусом морозильнике только потому, что внизу в это время была кошка. Потом она уходила, и тогда наступала моя очередь. Позже он обнаружил, что, если я совершала поступок, который ему не нравился, меня можно было постоянно держать в темном холодильнике.

Когда мы отправляемся куда-то из дома, заявлять о себе в полной мере я могу только с разрешения Теда. В основном же мне приходится довольствоваться мелочами – нацарапать записку на изнанке легинсов, на пару секунд отвлечь его внимание. И в любом случае могу делать только то, для чего не нужны ноги. Уж не знаю, по какой причине причудливый разум Теда сотворил меня такой, но как есть, так есть. В итоге ему приходится повсюду носить меня, беспомощную калеку, на руках. Думаю, порой он забывает, что мы до сих пор живы только благодаря моей силе.

Раньше мне казалось, что Тед даже гусю не скажет плохого слова. Но вскоре я увидела, насколько была не права.

Как-то раз мы рылись в Мамочкиных ящичках в поисках мятных леденцов. Сладости она не любила, но ей нравилось освежать ментолом дыхание, поэтому она клала на несколько секунд леденец в рот, а потом выплевывала его в носовой платок. Постоянно перепрятывала их, но порой нам все равно удавалось их отыскать. И какими голодными мы бы ни были, знали, что съесть можно только один. Мамочка всегда их пересчитывала, но один леденец представлял собой допустимую погрешность.

В ящичках у нее хранилось много чего интересного. Старый песенник с медведями на обложке, белый детский шлепанец. Тедди в тот день вел себя очень беспечно и рылся в ее чулках влажными руками.

– Она заметит, Тедди. – сказала я. – Перестань! Ты же их порвешь!

Он поднял голову, и мне в глаза бросилось наше отражение в зеркальце туалетного столика. В этот момент я все поняла по его лицу. Ему стало на все наплевать. Мамочка накажет нас, да так, что наше тело будет выть от боли. Засунет нас в большой ящик с уксусом. Но Тедди просто спустится вниз, а прочувствовать все это на себе придется мне.

– Тед, – произнесла я, – ты же не станешь…

Он пожал плечами и взял коробочку с мятными леденцами, аккуратно завернутую в ночную рубашку на бретельках. Затем медленно, с мечтательным выражением на лице открыл ее, поднес к губам, наклонил и стал сыпать сладости в рот. Некоторые не попали в цель и запрыгали по полу.

– Тед… – прошептала я. – Остановись. Не глупи, она за это истерзает наше тело.

Он вытряхнул последние леденцы в рот, и так уже битком набитый белыми кругляшами. Даже охваченная паникой, я чувствовала их сладкий вкус, заполнивший всю ротовую полость… И тут же встряхнулась. Его надо было остановить.

– Я закричу! И позову ее сюда.

– Ну и что? – ответил он. – Пусть идет, достанется ведь не мне, а тебе.

У него во рту цокали друг о дружку леденцы.

– Наказать ведь можно не только тело, – сказала я, – мне ничего не стоит рассказать ей о твоем воскресном убежище и этих кошках. Она придумает, как с этим всем разобраться. Не знаю, как ей это удастся, но ты прекрасно понимаешь, что я права. Мамочка умеет терзать не только тело, но и мозг.

Он зарычал, посмотрел на меня в зеркало и тряхнул головой. Я вдруг ощутила, что во рту у меня больше ничего нет. Вкус куда-то пропал. Он отрезал меня от наших органов чувств и, похоже, удивился этому не меньше меня. Мы даже не знали, что такое вообще возможно.

– Ты можешь лишить меня мятных леденцов, но рот мне все равно не закроешь, – сказала я.

Тед подошел к комоду, вытащил из лежавшей там подушечки булавку и медленно вонзил ее в подушечку большого пальца.

Меня пронзила красная стрела огня, я закричала и заплакала.

Тед стоял перед зеркалом. На его лице застыло выражение клинического интереса, столь характерное для Мамочки. Снова и снова вонзая иглу, он сказал:

– Я перестану, только когда ты мне пообещаешь.

И я действительно пообещала.

О жизни мне известно кое-что такое, чего не знает Тед, потому что это слишком болезненно. Никто не может выдержать столько страданий. Я попыталась ему это объяснить. «Плохи дела, Тедди. Мамочка рехнулась, хотя для тебя это не новость. Она больше себя не контролирует, поэтому в один прекрасный день зайдет слишком далеко и прикончит нас. Нам лучше самим найти выход из положения. Мы не обязаны постоянно чувствовать себя плохо. Возьми нож или веревку. Иди спрячься в озере. Углубись в лес, пока вокруг все не окрасится в зеленые тона. Благословение финала». Тедди попытался закрыть уши, но полностью заткнуть мне рот не смог. Мы с ним две части одного целого. По крайней мере, должны быть.

Вскоре после этого я впервые попробовала нас убить. Попытка вышла так себе, но при этом показала Тедди, что у него нет желания умирать. Он придумал способ заставить меня молчать и теперь, когда принимался меня мучить, включал Мамочкину музыку. Боль была такая, что в нее превращались сами ноты, давая ей возможность вплетаться в воздух. Агония прекращалась, только когда я наполовину уходила вниз, в мрачный морозильник, а тело оставалось совершенно пустым. И очень быстро научилась исчезать при первых переливах гитарного аккорда.