Катриона Уорд - Последний дом на Никчемной улице [litres]

Так что Мамочка исчезла, ее так и не нашли. Та маленькая девочка тоже пропала. Хотя я не думаю, что они теперь в одном и том же месте.

Когда ко мне впервые пришла Лорен, ей было шесть лет, и в этом возрасте она оставалась еще довольно долго. Раньше я об этом не задумывался, но столько же было и Девочке с фруктовым мороженым на момент ее исчезновения.

В конце концов Лорен все же стала расти. Взрослела медленнее меня, но все же взрослела. С течением времени в ней все больше набирал силу гнев, и ничего хорошего в этом не было.

«Мне негде держать все эти чувства», – без конца говорила она.

От этого мне становилось совсем плохо, потому что в действительности она делила мою боль. И за это, что бы она ни делала, я ее любил. Наше тело она ненавидит. Для нее оно слишком большое, волосатое и странное. У нее даже нет возможности носить любимую одежду – усеянные звездами легинсы, маленькие розовые туфельки. Они на нее просто не налезают, в продаже нет нужных размеров. Тот случай в торговом центре, пожалуй, был хуже всего. Я страшно из-за нее расстроился и хотел защитить, как настоящий отец. Пообещал себе постараться им стать для нее. Теперь знаю, что у меня все равно ничего не получилось. У меня у самого все слишком наперекосяк, чтобы кому-то помочь.

Во внутренний потайной уголок я отправлялся каждый раз, когда нуждался в утешении. Там меня всегда ждала Оливия с ее маленькими лапками и пытливым хвостом. О мире за пределами воскресного убежища она не знала ничего, и это меня всегда радовало. В компании с ней я тоже не желал ничего такого знать.

Но в мире, вполне естественно, нет ничего совершенного. И воскресное убежище тоже не лишено изъянов. Порой происходит то, чего совсем не ожидаешь. Белые шлепанцы, давно пропавшие мальчики, плачущие за дверью чердака.

Я умолкаю. Похоже, что мы подошли к концу. Лорен больше нет. От усталости меня преследует чувство, что я испаряюсь, словно вода.

– Я мог бы и сам догадаться, – сказал он, – Чэмп точно знал.

– Как это?

– Вы ему нравитесь. Но в тот день он так облаял вас на улице, будто сошел с ума. В ваших глазах мне показалось нечто такое… там будто был кто-то другой. Я подумал, что мне померещилось.

– Это была моя кошка, Оливия, – отвечаю я, – пыталась выбраться наружу. Ладно, не берите в голову, об этом поговорим в другой раз.

Он встает, собираясь уйти. Я знал, что так оно и будет.

– А кто присматривает за вашей собакой?

Думаю, мне просто хочется, чтобы он еще немного задержался, потому что больше мы с ним не увидимся.

– Что?

– Ваш пес, – отвечаю я, – вы ведь провели здесь целые сутки. А собаку так надолго оставлять нельзя, это неправильно.

– А я и не оставлял, – отвечает он, – за Чэмпом приглядывает Линда Морено.

Потом видит на моем лице замешательство и объясняет:

– Женщина с чихуа-хуа.

– Я думал, она пропала, – говорю я, – на телефонных столбах висели объявления, на которых было ее лицо.

– Она отправилась в круиз по Атлантике, – отвечает он, – с парнем гораздо моложе ее. Не хотела, чтобы об этом узнала ее дочь. А та подняла тревогу. Но сейчас она уже вернулась. И к тому же отлично загорела.

– Вот и хорошо, – говорю я, чувствуя в душе прилив счастья.

За Леди Чихуахуа я переживал. Здорово, что хоть у кого-то все в полном порядке.

– Завтра увидимся, – говорит он, хотя я знаю, что этого, конечно же, не будет.

Затем уходит. Этот человек, похоже, никогда не тратит лишних слов.

За окном сгущается мрак – или то, что принято считать таковым в городе. Лампу у кровати я не включаю и смотрю, как фонари на парковке рисуют на потолке белые квадраты. Приходит медсестра, трясет меня за плечо, и я просыпаюсь в ослепительном-белом, неоновом свете. Она дает мне попить воды, и на пластиковой чашке, которую ее руки подносят к моим губам, виднеется название больницы. С именами собственными я не в ладах, к тому же спросонья и от болеутоляющих у меня гудит голова, поэтому до меня не сразу доходит, что это та самая больница. Здесь работала Мамочка, а потом ее отсюда уволили за то, что она творила с детьми. Я оказался в одной из странных петель времени, но где именно – в начале или же в конце, – сказать не могу. Медсестра уходит, и я опять лежу в темноте. До меня, по-видимому, впервые за все время, доходит, что мать действительно умерла.

– Оказывается, ты не в состоянии меня убить, – говорю я Лорен, – как и я тебя. А раз так, то мы должны придумать что-то другое, дабы жить дальше.

Я пытаюсь ее нащупать и взять за руку. Но ее нет рядом. Может, спит, может, отгородилась от меня, а может, попросту молчит. Сказать, слышит она меня или нет, я не могу.

В голове кружат мысли о Леди Чихуахуа. Надеюсь, она хорошо провела отпуск с молодым бойфрендом и теперь расслабляется в своем милом желтом домишке с зеленой окантовкой.

Я верчу в руках чашку, и у меня перед глазами крутится название больницы. Той, где работала Мамочка. Но здесь ее нет. Она дома, ждет меня в шкафчике под мойкой.

В мозгу дергается какая-то мысль, отдаваясь в голове легким зудом. Что-то о Леди Чихуахуа и ее поездке в Мексику. Я качаю головой. Нет, неправильно. Она отправилась не туда, а в морской круиз.

В Мексике она была в прошлый раз. Такое подергивание в мозгу мне хорошо знакомо, это случается, когда я что-то забыл. Но уже его не чувствую.

Человек с апельсиновыми волосами приходит, когда меня готовят к выписке. Мне приходится дважды на него посмотреть, дабы убедиться, что это действительно он. Я очень удивлен и как-то странно робею. Вчера вечером мы рассказали ему столько всего, что теперь я чувствую себя перед ним голым.

– Мне подумалось, что вас будет неплохо отвезти, – говорит он.

Когда мы подъезжаем ближе, я чувствую запах леса. Какое же облегчение охватывает меня при виде улицы, покореженного знака и громоздящихся на горизонте деревьев.

Но мне совсем не хочется, чтобы он видел мой унылый дом: фанеру на окнах, пыльные, темные комнаты, в которых я живу вместе с остальными. Мне хочется, чтобы он ушел. Но вместо этого он помогает мне выбраться из машины и войти в дом. Делает все с толком и быстро, не требуя никаких благодарностей. Но даже когда мы входим в дом, он все равно топчется в холле и будто не замечает ни паутины, ни царящей повсюду разрухи. Так что теперь мне надо ему что-нибудь предложить. Из холодильника воняет прокисшим молоком. На меня приступом боли наваливается отчаяние.

– Может, пива? – предлагает он, оглядывая его содержимое.

– Давайте, – отвечаю, тут же веселею и заглядываю в буфет, – бьюсь об заклад, что вы никогда не ели соленый огурец с арахисовой пастой.

– Это пари вы точно не проиграете, – говорит он.

Мы устраиваемся на сломанных садовых стульях на заднем дворе. Стоит замечательный день. В лучах клонящегося к горизонту солнца пляшут пушистые головки одуванчиков. На слабом ветру шепчутся деревья. Я поднимаю глаза и на миг чувствую себя почти что нормальным человеком, который сидит во дворе и пьет с другом пиво, наслаждаясь теплом позднего лета.