Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Мне было ее жаль.

(Несмотря на все то, что случилось потом, порой я вспоминаю это вот, ночью, и меня колет в самый центр грудной клетки так, что иной раз приходится сесть и думать, что ведь скоро меня уже ждет черная вечность, что в этот короткий момент перерыва на рекламу, которую мы громко называем жизнью, ни у чего нет особого смысла, а я когда-то мог трахнуть Каролину Кудельскую, мог, но не сделал этого и на самом-то деле никогда не сумею ощутить силы этого отказа.)

– Отвали, пидор! Конская морда! Отвали! – орала она.

Кажется, я бежал так быстро, как никогда в жизни.

На дворе замка было множество людей, все совершенно пьяные. Выглядели так, словно кто-то сверху направлял на них свет огромного прожектора. Инструменты лежали на земле, перед входом в паб. Посредине двора лежал разбитый штатив от микрофона, как сломанная ветка, окруженный неровным кольцом окурков и битого стекла. Мне казалось, что сейчас кто-то возьмет штатив, склеит его скотчем и сделает из него виселицу.

Сперва я не мог ее найти. Кто-то что-то мне сказал. Кто-то хлопнул по спине. В верхней части замка люди стояли, опершись о поручень, сгрудившись, наверняка они смотрели вторую часть концерта, ту, что проходила снаружи, и теперь им не хотелось никуда идти, возможно, они рассчитывали на некое продолжение. Я заметил Кафеля. Тот стоял рядом со своей девушкой, еще более худой и бледной, и непрерывно сплевывал вниз, словно хотел слюной пробить дырку в булыжниках двора.

Я увидел ее только через минуту. Она сидела на ступенях, в том самом месте, где в тот раз сидела Аська, театрально выдыхая дым и принимая к сведению, что ничего из этого – в смысле из меня и нее, – не выйдет.

Теперь Аська была там не одна. Рядом с Дарьей. И еще тремя девушками.

– Уходи отсюда, вали, – сказала Аська, держа руку на плече Дарьи. Та, похоже, недавно плакала. Долго, потому что глаза у нее опухли и покраснели, словно началась аллергия.

– Мы можем поговорить? – спросил я. Взглянул Дарье в глаза и увидел боль, и словно бы в наказание сразу же ее и почувствовал. Было это словно в тело мое воткнули гвоздь, точно между сердцем и желудком. Я понял, что единственное, для чего подхожу, единственное, что у меня выходит – это накарябать себе в голове кривой и дырявый мир, совершенно вывернутый по отношению к реальности. Когда моя глупая, убогая голова на короткий момент понимала вдруг, как на самом деле выглядит то, что меня окружает, тогда я переживал просветление. И так оно продолжается до сегодняшнего дня. Чувствую просветление от того, что я хожу на двух ногах, что другие люди – тоже живые существа, что чувствуют то же самое, что и я. Я – неисправленный экземпляр. Хуй мне в сраку. И кусок стекла.

– Мы можем поговорить? Прошу, – повторил я.

Она встала и пошла ко мне. Спускалась по лестнице, а я отступал спиной вперед, словно мы оба играли в хорроре. Немного похоже на то, как тогда, когда мы оба пропускали друг друга. И точно так же, как и тогда, все на нас смотрели.

Мы спустились почти вниз, она остановилась на первой ступеньке лестницы, наверняка затем, чтобы оставаться в поле зрения своих подруг.

– Что ты хочешь мне сказать? – спросила она.

– Что это правда, но что я извиняюсь, – выдохнул я.

– Что – правда?

– Что я целовался с Каролиной. Но это было глупо, это не имеет значения, я люблю тебя, Дарья.

И в тот раз я верил в то, что говорил – как двинутый на всю голову. Я чувствовал всем собой, что у меня было нечто невозможно хрупкое и маленькое, оно стоило миллион долларов, и я только что шутки ради бросил его в стену. Это было скверное чувство. Я хотел поднять камень с земли, выбить себе передние зубы, расплющить нос.

Я не обращал внимания на то, сколько человек на меня смотрит, но, несомненно, это была немаленькая толпа из стоящих во дворе.

– Это не имеет значения. Она – дура, – сказал я громко, словно для всех вокруг. Попытался притронуться к Дарье. Она вырвалась.

– Не обижай ее. Помни на будущее. Парни идут с женщинами в постель, потому что те им понравились – а потом их обижают. Это нехорошо, это – свинство. Не будь таким, – сказала она.

– Но я только целовался с ней. Я не пошел с ней в постель.

– Когда-нибудь ты поймешь, что это без разницы, – она пожала плечами. Мне казалось, что она старше меня лет на пятнадцать. Может, так оно и было.

– Дарья, я хочу с тобой уехать отсюда. Не хочу, чтобы это распалось, понимаешь? Я чувствую так хорошо только рядом с тобой, правда. – Я хотел, чтобы это прозвучало убедительно, но прозвучало по-дурацки, словно я был сопливый мудак.

В ее глазах стояла лишь печаль, ничего больше, – черная и ровная. Я знал, что оказался совершенно другим, чем ей казалось. Это было для нее ужасно. Возможно, будь она до сих пор жива, вспоминала бы меня как воспаление легких, пребывание в больнице. Увидев мое фото, пожимала бы плечами, может, рассказывала бы какой-то из своих подруг на детской площадке, глядя на своего ребенка, который играл бы в песочнице, что ее первый парень оказался мудаком, но это не имеет значения, потому что почти каждый первый парень оказывается мудаком. Может, она нашла бы меня на Фейсбуке, увидела бы мои снимки, на которых я уже успел обрюзгнуть, зарасти и постареть, и наверняка смеялась бы над тем, как вообще такой чувак мог ей казаться хоть немного нормальным. Настолько, чтобы пойти с ним в постель и быть его девушкой.

Может, но Дарье выпало жить не много лет, а всего лишь полтора часа. И ничего не обещало этой смерти, кроме того что происходило вокруг.

Как бы она меня ни раздражала, какие бы я ни имел относительно нее сомнения, я ее любил. Она нужна

была мне как еда или сигареты. Когда я вспоминаю, как мне было тепло рядом с ней, то понимаю, что всю жизнь мне холодно – в той или иной мере. Словно я пробежал зимой в одной рубахе пару десятков километров – и уже никогда не смогу согреться.

– Я иду домой, – сказала она.

– Я тебя провожу, – предложил я.

Она покачала головой.

– Я провожу тебя, – повторил я.

Она снова покачала головой.

Я до сегодняшнего дня не понимаю, отчего так себя вел в тот вечер. И никогда не узнаю. Все исчезло. Я выбрал нечто, сам до конца не понимая, что именно выбрал. И только оно осталось. Все другое – исчезло. Наверное, более элегантным было бы вывернуться из всего этого, чем чувствовать себя обиженным.

– Нет. И не приходи, и не звони. Увидимся в школе, – сказала она.

Я подумал, как увижу ее в школе, как она даже не скажет мне «привет», как тихо пройдет с подружками на другой конец коридора. «Это будет ужасно, – подумал я. – Хуже всего на свете».

– Дарья, – повторил я.

– Пожалуйста, – ответила она.

– Дарья, погоди. Все не так, – я почувствовал, что вот-вот расплачусь. Расплачусь над тем, какой я ужасный идиот.