Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

– Я знаю твое отношение, – говорит отец. – Но в любом случае – Юстина идет.

Два… один.

С большим трудом, но нокаутированный встает, на долю секунды теряет равновесие и едва не опрокидывается снова, но стоит.

Отец кладет руку себе выше солнечного сплетения и некоторое время кривится, чтобы потом вновь натянуть маску. Я зол на него, а потому делаю вид, что не видел этого.

– Какое такое отношение? – спрашиваю я его.

– Миколай, сука, не начинай снова, сам знаешь какое, – вмешивается Гжесь. – Ладно, оставайся и делай, что ты там делаешь, пиши себе в тетрадку.

– Что ничего, мол, не удастся изменить, – говорит отец, все еще поглядывая на бокс. – Ольчак с Одысом тоже так думают. Потому до конца жизни будут носить поддоны.

– Я тоже носил поддоны, – напоминает Ясек.

– Пустые разве что, – смеется Гжесь.

– Пустые, но носил же, – отвечает Ясек. – Ты все время будешь так цепляться?

Отец вдыхает глубже, чем обычно. Я откладываю тетрадь. Нокаутированный отскакивает от канатов и бросается на второго, пробивается сквозь его защиту, бьет крюком в голову, та отскакивает в сторону, как волейбольный мяч.

– А может, не возьмем его, потому что он какой-то горячий, – Гжесь показывает на меня пальцем. Я начинаю крутить в руке ручку.

– Какой такой горячий? – говорит отец.

– Ну, если бы ты видел, как он Ведьмаку въебал, – фыркает Гжесь.

– Ведьмаку? Зачем? – спрашивает отец. Снова держится за грудную клетку. Второй крюк снова бьет в голову несостоявшегося победителя. Парень опускается на землю как марионетка, которой перерезали шнурки. Я снова открываю тетрадь.

– Ты слышал, что он сказал? – спрашиваю я Гжеся.

– Да он бредил, как всегда, – качает тот головой. – Но он всегда так бредит, не нужно было сразу на него с кулаками, ты, Брюс Ли.

Парень, несостоявшийся победитель, лежит на ринге. Теперь считают ему. Десять… девять… Второй стоит с руками вверх, словно уже празднуя победу – или сдаваясь.

Восемь… семь…

– Ведьмак – это тот, из игры? – спрашивает Ясек.

– Чего вы, собственно, хотите? – спрашиваю я.

– Чтобы ты готовился, – отвечает отец.

Шесть… пять…

Четыре… три…

– Слушай, ты хочешь, чтобы снова дом подожгли? Хочешь, чтобы на этот раз дети не выжили? Этого хочешь? – я встаю и повышаю голос, хотя на самом деле не хотел так поступать, просто во мне что-то ломается.

Два… один.

– Миколай, не надоедай человеку, – Гжесь смотрит на Ясека, а тот смотрит на отца и плачет.

Отец падает на пол. Его лицо делается красным.

Боксер на экране все еще тянет руки вверх.

Удар такой громкий, словно опрокинулся шкаф.

– Мама! – кричит Ясек.

Гжесь подбегает к отцу первым. Я – вторым. Отец жив, у него все еще красное лицо, закрытые глаза, он напряжен, весь закостенел, упал на локоть, теперь опирается на него, мы пытаемся его поднять, но его тело навсегда замерзло в позе Адама из «Сотворения мира». Он пытается что-то сказать, но не может, хрипит, на губах – пятнышки пены.

Судья подходит к парню, хватает его за одну из вытянутых вверх рук. Второй боксер все еще не встает с ринга.

Двери бьют в косяк так, что в них дрожит стекло, в комнату вбегает Агата, за ней – Юстина. Похоже, они были рядом, на кухне, я не слышал, как она сбегала вниз.

– Томек, – говорит Агата.

Приседает над отцом. Ясек все еще сидит на диване, со сжатыми до белого кулаками. Глаза его блестят от слез.

– Ясек, беги, беги отсюда! – кричит Агата.

– Папа, – Ясек подходит к отцу. Медленно, словно приближаясь к кому-то чужому. Отец пытается встать, но не может, словно его вжимает в пол огромная невидимая рука.

– Ясек, ступай отсюда, – говорит Гжесь. – Все будет хорошо.

– Я звоню в «скорую», – говорит Юстина.

– Нет, – говорит отец, и внутри него что-то наконец расслабляется, он поднимает руку, локтем которой опирался в пол, хватается за сердце, переворачивается на спину.

– Алло, Известковая, пять, «скорую», пожалуйста, – говорит Юстина в телефон.

– Вот сука, – ругается отец.

– Ты это кому говоришь? – спрашиваю я.

– Моим сучьим сосудам, – шипит он сквозь сжатые зубы.

– Нет, «скорая» не приедет, Юстина, «скорая» не приедет, – вмешивается Агата. – Звони Добочинской. Добочинской на личный номер.

Отцу больно. Это заметно. Я приседаю подле него, словно от такого приседания будет болеть меньше. Отец весь мокрый, словно кто вылил ему на голову ведро воды. Юстина выходит позвонить и сразу же возвращается.

– Папа, дыши глубоко, – говорит она. – Дыши глубоко.

– Ясек, ступай к сестре! – приказываю я. Ясек встает: медленно, он испуган, не сводит глаз с отца, выходит – угловатой, словно у робота, походкой.

При одной смерти мне довелось быть. Не вспоминаю о ней каждый день, но сегодня вспоминается: отчетливо, словно я смотрю снятый в HD фильм. Я видел немного, потому что бабушка сразу закрыла меня в комнате. Но я был там, был при этом. В четыре года.

Дед Александр стоял перед зеркалом и расчесывался перед выходом в церковь. До конца жизни у него были густые волосы – не знаю, отчего отец лысый. Расчесывался – и упал. Это длилось секунду, молниеносно. В тот самый момент, когда он ударился о пол, бабушка вытолкала меня из зала в коридор.

Я помню еще красный металлический грузовик, которым я кругами ездил по полу. Он издавал резкое раздражающее тарахтенье. Помню, как кричал, чтобы деду дали покушать, например пирожки, которые бабушка испекла накануне: наверняка от такого ему станет лучше, а бабушка выкрикивала имя деда, а потом кто-то, должно быть дядя, ворвался в комнату и вырвал грузовик у меня из рук, потому что не мог уже вынести его тарахтения.

– Идите… – с трудом выдавливает отец. Сжимает зубы. Так сильно, что они вот-вот треснут. Я знаю, это не потому, что ему больно; это потому, что он всей своей сутью хочет заставить боль исчезнуть.

– Тихо, молчи, – говорит Гжесь. – Молчи.

– Идите… туда, сегодня, – выдавливает отец, и вместе со словами из него выходит воздух, он издает длинное и громкое шипение, словно открывающий двери автобус.

Я был уверен, что если дед съест пирожок, то выживет. Помню эту уверенность. И свое недоумение, отчего никто не хочет присесть над дедом и впихнуть лекарственный пирожок ему в рот.

Естественно, дед умер, потому что кровь мгновенно залила ему мозг.

– Сука, уж не знаю, куда я там поеду, но точно не на твою могилу, – говорит Гжесь, и тогда отца отпускает, мышцы его расслабляются, он садится на полу, все еще держась за грудь. Выдыхает сильнее. Вытирает лоб ладонью. Хочет встать, но Агата говорит:

– Сиди.

Когда Добочинская врывается в дом, он все еще сидит, странно послушный, но уже весь в нетерпении. Ему все еще больно, это видно по его лицу. Увидев Добочинскую, приподнимается, Юстина сразу же приставляет ему стул, он садится. Доктор не здоровается, она тяжело дышит, вся мокрая, склоняется над ним, смотрит ему в глаза, оттягивает веки, прикасается к телу тут и там, спрашивая, болит ли. Отец качает головой или кивает, в зависимости от того, где она к нему притрагивается. Она меряет ему давление. Когда аппарат показывает результат, причмокивает и качает головой: