Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Я качаю головой снова, провод в позвоночнике, белый огонь. «Так больно, когда ты умираешь», – думаю я.

– Нет. Нет, это не работает.

– Сосредоточься. Сейчас я все тебе расскажу. Сосредоточься, Миколай, – Гжесь смотрит мне в глаза.

Сейчас у меня взорвется спина. Сейчас взорвется все. Небо, земля, дома, озерцо, Зыборк – все. И оно, должно быть, взрывается, и меня, должно быть, тут нет, вероятно, рассвет, вероятно, я стою у машины, на семерке, около мертвой серны.

– Ты не можешь сейчас струсить, братишка. Ты не трус. Не будь трусом, – говорит Гжесь.

Какая-то сила заставляет меня присесть. Ярецкий крутит головой, пытается кусаться, его зубы щелкают в пустоте. Я хватаю его за лицо.

– Не кусайся, тварь, – ворчит Гжесь, сильнее втыкает колено в его руки. Рот Ярецкого плюется и кричит внутри моей ладони.

Я надеюсь, что нас никто не увидит.

Я не могу сдвинуться. Два больших пальца сильно сжимают меня за загривок.

Гжесь делает ему укол в шею.

Ярецкий обмякает, делается неподвижным.

Гжесь встает.

– Хорошо. Хорошо. Все так, как я и думал.

Гжесь стоит.

Ярецкий лежит.

– Грузим его в машину, – брат открывает задние двери.

– Нет, пожалуйста, нет, – говорю я и чувствую, что все снова распадается, но это не взрыв, это растворение, все, что существует, стекает в сливной колодец и я тоже и —

Гжесь бьет меня по лицу открытой ладонью. Место удара пощипывает. Потом он подхватывает Ярецкого с земли и говорит:

– Хватай его за ноги. Ничего не случится. Сосредоточься. Поверь мне.

Я хватаю Ярецкого за ноги. Гжесь заталкивает его внутрь. Ярецкий затолкан назад, бесполезный, словно мебель, Гжесь закрывает дверь.

– Едем, – он подталкивает меня в сторону машины.

– Что? – спрашиваю я.

– Садись.

– Нет.

– Отступать уже нельзя. Садись. Единственный выход, чтобы ничего с тобой не случилось, чтобы ничего не случилось с Юстиной – это если ты сядешь в эту машину, сейчас, сука, немедленно.

– С Юстиной?

– Поверь мне. Никому другому ты верить не можешь, – говорит Гжесь.

Наконец я сажусь, подталкиваемый двумя большими пальцами словно игрушка, человечек из набора Лего, Гжесь закрывает дверь со стороны водителя, наклоняется через меня, закрывает дверь с моей стороны. Кашляет. Заводит двигатель. Мы едем. Проезжаем мимо ратушной площади. На ней – рождественские декорации. Звезды и спирали. Я смотрю на спирали. Выбираю себе одну. Она попеременно то желтая, то белая. Смотрю в самый ее центр. На секунду, на краткий миг в ее центре видна башня евангелической церкви.

Гжесь снова включает кассету. Теперь эта музыка звучит смешно. Я начинаю смеяться. Это не мой смех, кто-то вложил его в меня вместе с этим теплом, вместе с этой болью, а теперь смех выходит и танцует передо мной в воздухе.

– Нам нужно выехать из Зыборка, – говорит Гжесь, но едет слишком медленно для того, кто хочет выехать из Зыборка.

Мигает контролька на панели. Заканчивается бензин. Я оглядываюсь. Ярецкий все еще на заднем сиденье. У него подвернуты ноги, голова опирается на откинутые в сторону руки. Кажется, он спит, но если бы человек спал в такой позе, то через пару минут проснулся бы от боли. Я начинаю смеяться, а когда перед нами, в конце Костюшки, вырастает одинокий «Орлен» [128],– начинаю смеяться еще сильнее.

– Охренеть, – говорю я, и ничего разумнее произнести не могу.

Гжесь подъезжает к бензоколонке. Выходит из машины. Всаживает конец пистолета в бак. Вынимает, когда на счетчике ровно пятьдесят злотых, до последнего гроша. Я смеюсь, совершенно не желая смеяться. Пусть кто-то остановит эту карусель смеха.

– Иди заплати, – говорит он.

– Он, – показываю я на Ярецкого.

– Он пьяный, спит, – отвечает Гжесь. То, что танцевало в его глазах, теперь танцует по всему телу, хочет выйти наружу, вот-вот оторвет ему руки и ноги.

– Нет, он не пьяный и не спит. Что ты хочешь с ним сделать? Что ты, сука, наделал? – спрашиваю я и снова смеюсь. Изо рта Ярецкого свисает длинная и густая сосулька слюны, которая вот-вот капнет ему на штаны.

Гжесь всовывает голову в окно машины. Пахнет бензином, потом и чем-то горьким, словно больной – антибиотиками.

– Иди заплати, – повторяет он и всовывает мне в руку сто злотых.

Когда я встаю перед дверью заправки, он добавляет:

– Купи мне кофе и хот-дог, а себе хот-дог и пол-литра водки, плюс колу.

– Пол-литра водки, – повторяю я.

– Чтобы справиться.

– Чтобы справиться?

– Сейчас я все тебе расскажу. Иди. Иди, нахер!

Внутри заправочная станция выглядит чисто, но воняет так, словно ее работники с утра ежедневно и ритуально ссут по углам. Моча и средства для мытья. Внутри напротив продавца стоит мужик в рубахе и берете, ему около шестидесяти и, как мне думается, его кардиология – в широком смысле слова – со дня на день поблагодарит его за сотрудничество. Из-за этого ситуация настолько смешна, что я и сам начинаю хохотать.

– Что тебя так рассмешило? – спрашивает он.

– Извините, все нормально, – отвечаю я, давясь хохотом.

– Нет, бля, что именно кажется тебе смешным?

Чтобы не смотреть ему в глаза, я выглядываю наружу. Рядом с колонкой, из которой мы заправлялись, нет никакой машины.

– Господа, спокойнее, – продавец берет у мужика деньги и отдает ему сдачу, а мужик толкает меня плечом: мой смех никак не заканчивается, растет в теле, как дрожжи или рак.

Может, он решил отъехать с почти пустым баком. Может, высадил меня здесь, чтобы я не был связан с тем, что происходит.

– Да чтоб ты, уебок, до смерти так досмеялся, – говорит мужик, перед тем как выйти.

– Что вам? – спрашивает продавец.

– Что? – отвечаю я.

– Что вам?

Ему за тридцать, у него редкие, жирные от геля волосы, торчащий из-под форменной рубахи и словно бы приклеенный к худому телу живот.

Я говорю, что мне нужно. Он спрашивает, с каким соусом хот-доги. Не знаю, с каким соусом хот-доги. С любым соусом. Номер колонки. Не помню. Ближайшая к окну. Где сейчас никого нет. Не знаю, на хрен, какой бензин. Наверное, обычный. Очищенный. Не помню.

Прячу сдачу в карман. Когда я выхожу наружу, ловлю краем глаза обложку диска на вертящейся стойке, оцененного в девять девяносто девять. «Каратель», даже не знаю, какая часть, на обложке виден мощный чувак, немного похожий на того, что был в комиксе, с черепом на обтянутой черным латексом грудной клетке.

– Верь ему, – говорит он мне. У него смешной голос, словно бы синтезатор Ivona одним махом выпил сотку денатурата.

– В последний раз, когда мы говорили, ты хотел дать мне свой пистолет, – напоминаю ему.

– И что бы ты тогда сделал?

– Не знаю. Понятия не имею, – признаюсь я.

– Вот именно. А теперь – знаешь?

– Что? – спрашивает меня человек за прилавком.