Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

– Иду, иду, минутку, поспать не дают, – говорит она. У нее низкий и горький голос, словно бы изъеденный растворимым кофе на ржавой воде и дешевыми сигаретами.

– О, глянь, Магера помер, – говорит Одыс, глядя на некролог.

– Это который любовник? – спрашивает мой отец.

– Любовник? – Юстина удивлена.

– Печальная была история, – смеется он. – Очень печальная, почти романтичная.

– Жаль его, – говорит Одыс.

– Какая история? – спрашиваю я.

– Эх, этот Магера работал на железке. И влюбился в бабу, девушку, Элку Поверскую из Зыборка. Это было еще в шестидесятых. Любил ее безумно, понимаешь. Потом увидел ее на танцах, на моторе, с другим парнем. Ну и показал, чего стоит, честь, мужество, все такое. Парня прогнал, ее тоже прогнал, а потом выехал, понимаешь, в Германию, ну, поскольку был мазур. А потом вернулся, через тридцать лет, внезапно. Домик купил, вон тот, – Одыс показывает на едва живой домик в конце дороги. – Ну а как вернулся, первое, что сделал, это погнал к Эльке. Она уже вдовой тогда была. С букетом цветов к ней приехал, серенады выл под окнами. С ума сойти, сука, как он выл. Пока старый Галевский, что жил рядом, не захерачил в него горшком. Ну, через тридцать лет, представь себе.

– Ну и что дальше? – спрашивает Юстина. Я смотрю на нее, она не смотрит на меня, но впервые с вчера – улыбается. Это хорошо. Еще пару часов назад было так тяжело, что у меня до сих пор все болит. Особенно голова.

– Ну, и она пошла к нему, года три они вместе были, но потом она вдруг выставила его на улицу, пошла в суд, что он над ней издевается, а он за ней все с цветами лазил. Она говорила, что он ку-ку совсем, пыталась объявить его чокнутым, на самом деле ей тот дом нужен был и бабло, он тридцать лет в Германии работал, главным в поезде ездил, бабла было немерено, а в ее представлении – еще и в сто раз больше. Устроила скандал, что, мол, изнасиловал ее, бил. Переколбасила соседок, чтобы дали показания в ее пользу. Ну, всякая такая хрень.

– А он?

– Он пришел с цветами и кольцом. И куски «Ромео и Джульетты» цитировал. В зале суда, при людях, при всех. Он и правда был романтический парень, – заявляет Одыс и отпивает кофе, а Юстина снова начинает смеяться. Это хорошо, что она смеется.

Вечером она плакала. Я немного выпил. Сперва с Гжесем, потом еще немного сам, и всякое такое. Гжесь нашел смагу. На вкус – как навоз, била током; мы выпили немного, но все же. Слушали «Блэк Саббат». Я говорил о могиле мамы, что не знаю, почему отец считает ее грязной; Гжесь говорил о том, что Оззи Озборн должен бы уже давно помереть, хотя если бы они сыграли в Зыборке в оригинальном составе, то он, возможно, и пошел бы на их концерт. И всякое такое.

Потом Гжесь пошел куда-то в город, а я вернулся домой. Взобрался наверх. По дороге наткнулся на Агату. Она начала что-то мне говорить, что-то о Юстине, я сказал, чтобы отвалила. Смага была страшной настолько, что прежде чем поговорить с Юстиной, я пошел в ванную и облил голову холодной водой.

Юстина ненавидит, когда я пью. Считает, я тогда превращаюсь в живую половую тряпку. Что тогда она не прикоснулась бы ко мне даже через другую тряпку.

Когда я вошел в комнату, стараясь шагать ровно, увидел, что она лежит на постели и плачет. Горела одна ночная маленькая лампочка в солевом кристалле, которую она привезла из дому. В мягком желтоватом свете наша комната стала походить на то, чем когда-то была – на чердак.

Отреагировала чуть ли не на тринадцатый только вопрос: в чем, мол, дело. Показала пальцем на газету, которая лежала на столе. Я начал читать.

– Опубликовали твою статью? – спросил ее.

– Сука, ты такой пьяный, что даже не понимаешь, – ответила она.

– Я не пьяный, – соврал я как дурак.

– Ты не понимаешь, опубликовали все под фамилией какого-то пидора, – сказала она, плача по-настоящему, заливаясь слезами, красная и опухшая, словно ее в самый центр лица укусила огромная пчела.

Я сел на стул.

– Понимаю. Этот твой… парень, твой парень, господин управляющий, немного тебя натянул, – сказал я. Был пьян и доволен собой, потому что не сказал бы такого трезвым.

– Миколай, что ты плетешь? – ответила она. Встала с постели.

– Трахнул тебя. И буквально, и переносно. Трахнул тебя, скажем так, в полном смысле слова, – говорил я и чувствовал, что вот-вот начну смеяться от собственных слов.

– Слушай, иди к Гжесю. Иди к Гжесю, пока не стало поздно, – сказала она.

– А в смысле – «поздно», а, Юстина? Уже поздно, – ответил я, встал тоже, уже не обращая внимания, стою ли я ровно, взял газету, бросил на пол. Юстина крикнула, чтобы я валил.

– Мы, по сути, никогда об этом не говорили, – ответил я, поскольку это было правдой, мы, по сути, никогда об этом не говорили. – А поговорить нужно. Поговорим, Юстина. Поговорим, что случилось. Я не знаю, что случилось. Сколько раз ты с ним трахалась? Как долго ты с ним трахалась? Скажи мне. Скажи мне, я думаю, что имею право знать, – мне говорилось так легко, что казалось, будто я пою.

Люблю быть пьяным. Все любят быть пьяными, но я люблю вдвойне. Когда я пьян, перестаю переживать. Клал я на то, будет все хорошо или плохо. Совершенно перестаю напрягаться, бояться, думать о последствиях. Мозг, обложенный компрессами, освобождает тело, исчезают воткнутые в него провода, оно снова становится костями и мясом.

– Сейчас? – спросила она и ответила за меня: – Нет, не сейчас.

Я чувствовал себя страшно легким. Не пойми почему подумал, что так должны бы чувствовать себя одержимые.

– Он трахал тебя лучше меня? – спросил я.

– Перестань, – сказала она тихо.

– У него хуй длиннее? Я это понимаю. Правда. У меня ведь не… не знаю… – И, наверное, чтобы показать ей, о чем говорю, расстегнул ширинку.

– Не сейчас, – сказала она еще тише.

– Если я говно, ноль, Юстина, то хотел бы знать, отчего так, я ведь не просто говно, не просто потому что воняю и коричневый, и вылез из чьей-то жопы, неважно из чьей, потому что из всех жоп лезет одно и то же, верно? – я был убежден, что мои слова такие меткие и веселые, особенно когда я говорю их с полуспущенными штанами.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Помогаю тебе, – отвечал я, смеясь. – Уменьшаю твои угрызения совести.

– Ступай к Гжесю, прошу, – повторила она.

– Все для тебя. Только бы тебе помочь. Гляди. Помогаю тебе, – я взял что-то со стола, кажется, кружку, и метнул ее в стену.

Случилось что случилось, такое бывает, и нельзя отыграть такое назад, такие вещи оставляют неотстирываемые пятна, она подошла и толкнула меня, а я толкнул ее, она упала на постель и издала глухой крик, а я стоял некоторое время, а потом подбежал и уселся на нее сверху, и что-то (я был уверен в близости, в общности с этим «чем-то») заставило меня упасть на нее и накрыть ладонью ее лицо. Я почувствовал, как что-то заболело у меня внизу живота.