Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Ее методичность, ее профессионализм тупились о Зыборк, словно нож, которым режут стену.

Я ежедневно боялся того, что в один момент она сядет в машину и уедет. Несмотря на то что у нее не было ни гроша, что ей некуда ехать – ну не к матери же с больной сестрой, ютящимся в квартире на Тархомине.

По сути, однажды она уже так сделала. Или пыталась сделать. После пожара, на рассвете, села в машину и куда-то поехала. Я проснулся от звука закрывающейся двери, скрипа ступеней. У меня не было сил сбежать вниз и остановить ее, я просто стоял, глядя в окно, завернувшись в простыню, следил, как она уезжает. Думал, что не вернется, но она вернулась поздно вечером, около одиннадцати. Когда вошла в дом, на кухню, открыла шкафчик и уверенной рукой взяла чашку, а из хлебницы достала буханку ржаного, чтобы сделать себе бутер. С уверенностью в голосе, словно она была дома, заговорила:

– Я не была у него. У него я никогда не буду. Я тебе говорила.

– Тогда где ты была? – спросил я.

– В лесу. Над озером, – ответила она.

– Ты ведь ненавидишь лес и озера, – сказал я удивленно.

– Ну, не все так плохо. По крайней мере, было тихо, – ответила она.

Только Юстина меня и спасала.

То, что она была тут, что спала рядом, что просыпалась, пусть молча, – из-за всего этого я дышал с облегчением. У меня было четкое доказательство, что существует нечто за границами Зыборка. Кроме раскопанной, грязной Известковой. Кроме блеклых витрин магазинов и собачьего дерьма на вытоптанных газонах. Кроме моего отца и брата. Кроме лежащих в могилах Берната, моей мамы, Дарьи, Гизмо.

У меня было доказательство, что я прожил хоть какую-то другую жизнь. Что это жизнь в другом месте, меж другими людьми, на другой планете, да, жизнь неустроенная, притворная и пустая, словно чашка хипстерского кофе, но здоровая, теплая, моя собственная, что она существовала и что еще могла когда-нибудь существовать снова.

И я верил в это, я был до странного уверен, что если мы снова вернемся к ней, к этой жизни, то все будет в порядке. Мы станем ходить со знакомыми в кафешки, в театр, до половины сезона смотреть плохие сериалы, может, у нас будет кот, собака, а может мы, в конце концов, даже решимся на ребенка.

Она уселась за стол, поставила перед собой бутерброды. Вынула телефон и стала смотреть на экран, глотая маленькие кусочки хлеба. Жевала и вела пальцем по экрану – очень, очень медленно. Делала это мне на зло. Я чувствовал. Все это: этот палец, это всматривание в телефон – все это была малая ее месть.

– Ты злишься, что я дал Гжесю деньги? Что мы не сбежали сразу после пожара? – спросил я как идиот, знал же, что она злится.

– Нет, я не злюсь, – отозвалась она, всматриваясь в Фейсбук, в литанию фотографий своих подружек с отпуска в Тоскане, Португалии, с велосипедных поездок по Повислью, с визитов в рестораны года, с тренировок по йоге и дансингов.

– Так что, хочешь тут остаться? Если уж у тебя появилось дело? – спросил я.

Она подняла взгляд. Смотрела на меня, словно я был кассиршей в «Бедронке» и как раз попросил ее, чтобы она ввела код от карты.

– А ты чего хочешь? – спросила.

– Вернуться. Вернуться в Варшаву. Выехать отсюда. Честно. Клянусь, – сказал я громко и уверенно.

– Вернуться в Варшаву – и что? – спросила она.

– Сделаем ребенка, – сказал я еще громче и еще отчетливее, а она распахнула глаза чуть шире, чем обычно.

– Это интересно, – фыркнула Юстина и покачала головой. Я забрал у нее бутерброд, и тогда она попыталась ударить меня по руке, но не попала и шлепнула ладонью о стол. Зашипела от боли.

– Вот ты задница. Хрен собачий, – сказала она, но сейчас в ее взгляде было что-то большее, был малый свет, тень улыбки.

Я очень ее любил. Она была моей женой и была кем-то большим. Была моим другом. Единственным другом, который по-настоящему мне помог. Единственным настоящим.

Через пару часов, ночью, я не мог заснуть. Думал, что Юстина давно спит, но вдруг услышал ее голос. Не думал, что услышу. Он был тихим, низким, приглушенным одеялом.

– Пиши, – сказала она.

– Что? – спросил я, потому что не понял, верно ли все расслышал.

– Пиши, Миколай. Будь мужиком. Сука, – прошептала она.

Я посмотрел на нее. Она лежала на боку. Глаза ее в темноте были такими светлыми, так хорошо видны, будто в белках прятались лампочки.

– Твой отец не лжец. Почему бы тебе быть лжецом? Я выходила не за лжеца, – сказала она. Вылезла из-под одеяла, сбросила его с себя, уселась. Я тоже встал, не хотел, чтобы она смотрела на меня сверху вниз.

– Ты тоже была лгуньей, Юстина, и я тебе это простил, – ответил я сразу.

– Тут дело в тебе, – произнесла она.

– Никогда не бывает дела только во мне или в тебе, – напомнил я.

– Я сделала, что сделала. Ладно. Все потратила. Но – еще раз: тут дело в тебе, – ответила она через минуту, но теперь в ее голосе было что-то, кроме мороза.

– Юстина, это какой-то абсурд. Я не писатель. Я не умею писать книжки. Любой человек мог бы написать одну книжку. Достаточно просто написать о себе. Я, собственно, так и сделал. Написал о себе. Писатель – это тот, в ком больше одной книги. Во мне – нету.

– Ты взял аванс.

– Ну тогда скажи, о чем мне писать? Потому что я не знаю. Я знал бы, если бы был писателем. Правда. Знал бы.

– Я не знаю, писатель ты или нет. Просто не будь лжецом.

Она легла, повернулась на другой бок, я пытался прижаться к ней, но она оттолкнула меня локтем. Потом, когда уже заснула, повернулась лицом к моей спине и на миг положила на меня руку, машинально. Сразу же забрала ее, но – хотя бы так.

Я сразу заснул. Если бы я был писателем, то после того, что она сказала, вертелся бы на постели до утра, пытаясь и правда придумать какую-то идею, анекдот, шутку. Одно предложение. Какую-то картинку. Выражение. Хотя бы что-то. Что угодно, с чего можно было бы начать. Но я не был писателем, а потому через пару секунд спал, как ребенок, спокойным сном идиота. Мне снились собаки, они выли на огни, мерцающие на трубе бернатовского завода.

– Что теперь? – спрашивает Гжесь, отпивая чай. Выглядит он получше, присмотреннее, чище, он побрит, был у парикмахера. На нем футболка с «Iron Maiden», старая и застиранная, но чистая и отутюженная Агатой. Он обещал себе, что не станет пить месяц. Сегодня прошла неделя. У него поздоровело лицо, оно не такое красное, черты стали резче, словно что-то перестало его мучить.

– То, что и раньше, то, что всегда, – начинает мой отец, стоя и держа руку на груди. – Организуем референдум в срок, через три недели. Что бы ни происходило. Кому бы еще ни сожгли дом, кого бы еще ни похитили.

Все смотрят на него так, словно перед ними стоит воскресший Пилсудский.

– Томек, еще раз, для уверенности, – говоря это, Мачеяк машинально берет в руки еще один кусок пирога, но потом кладет его на тарелку, с тяжелой и болезненной миной того, кто только что преодолел свою природу.