Юлия Фаро - Прощай, гуня-кандальник

"... Изба ведьмы Лукерьи была курной и топилась по-чёрному. Дым из печи валил прямо в комнату, расстилался под потолком да медленно вытягивался в волоковое окно с задвижкой.

Ввалившись с мороза, Егорий еле устоял на ногах, споткнувшись в сенях о кадку с водой, и чуть не выронил из рук отяжелевшее, бездыханное тело жены Аннушки.

- Куды покласть? - задыхаясь, прохрипел он, пялясь слезящимися то ли от едкого дыма, то ли от безысходного горя глазами на грузную, телесистую старуху в поношенном сарафане, надетом поверх ветхой юбки-понёвы.

Хозяйка, державшая в руках книгу в потёртом кожаном переплёте, отложила фолиант и тяжело поднялась с лавки.

- На пол клади, - вздохнув, приказала ведьма, поправляя выбившиеся из-под платка седые пряди.

И переваливаясь с боку на бок, медленно пошаркала к печному углу, заставленному закопчёнными горшками да бутылями с мутной жидкостью.

Егорий бережно опустил "дорогую ношу" на выскобленные доски и накрыл с головой помятой мешковиной.

- Сам допёр-то? Никто не помогал? Никто не видел?

- Никто! Нешто я дурак? С деревни сбёг, ни одна живая душа не встретилась... Ты, старая, не боись! Я с каторги хорониться приученный. А ноне ещё и Святки, весь народишко по домам сидит, от нечистой силы укрывается. Всяк крестьянин Васильва вечера остерегается, кому ж охота на себя ведьмин гнев навлечь?

Мужик сообразил, что ляпнул лишнего, и замолк на полуслове, будто язык прикусил.

Бабка гремела посудинами, не оборачиваясь на полуночного посетителя.

"Можа, не расслышала, глухня дремучая...", - с облегчением подумал Егорий.

Дурманящий запах травяного отвара наполнял избу.

- А ты, значит, не из пужливых?! - проворчала старуха не оборачиваясь. - Только знай, паря, не простое колдовство мне сотворить придётся, чтобы Анну твою с того света вернуть. Ох, непростое! И в откуп за него одной твоей грешной жизни мало. Потому как Анна твоя "тяжёлая" уже, и под сердцем её - дитя нерождённое. Стало быть, двоих оживлять нужно... А со смертью обмен вершить только по правде и чести придётся, и не обменяет она двоих на одного... Не обменяет!

Горькие слёзы потекли по щекам несчастного, в отчаянии упал он перед бабкой на колени и, хватая её за грязный подол, начал просить-умолять не отказать ему в просьбе, сотворить колдовство задуманное.

- Сколь, говоришь, дней минуло со дня смерти матери твоей, рабы божьей Любови?

- Девять, Лукерья, девять дней, - простонал несчастный Егорий.

Старуха задумалась, вытерла руки тряпицей и, перешагнув через распростёртого на полу просителя, снова присела на лавку, зашелестев жёлтыми страницами какой-то чёрной книги.

- Быть по-твоему, - наконец произнесла она. - Отдам себя за дитя нерождённое. Только уж не обессудь, но и силу свою ведьмовскую с кровью по жилам потомков твоих пущу. А коль от девятого дня смерти мамаши твоей обряд вершить станем - так девятой в роду вашем и ведьмой быть!

- Делай что хочешь, Лукерья, - словно в бреду причитал Егорий. - Только Аннушку мою оживи!

- Что хочешь?! - горько усмехнулась колдунья. - Буду делать, как прописано... На-ко, отпей.

Лукерья протянула позднему гостю черпак с мутной жидкостью, и мужик, опасливо перекрестившись, выпил зелье залпом.

Его тут же разморило и стало клонить в сон. Расстегнув тулуп, он стащил с кудрявой головы шапку и привалился спиной к бревенчатой стене, сомкнув глаза.

- Погодь, паря... Не засыпай... - заволновалась колдунья. - Говори со мной пока... Что на ум придёт, то и говори.

- За убежденья, за любовь иди и гибни безупречно. Умрёшь недаром - дело прочно, когда под ним струится кровь... - еле ворочая языком, прошептал Егор. - Убивай уж скорее, не жилец я! Меня Спотыкуха, барыня наша, теперь-то всяко со свету сживёт. Не на каторге сгноит, так до смерти батогами забьёт. Нет мне обратной дороги! А так хоть род наш не переведётся... Забирай мою жизнь непутёвую! Только оживи Анну с дитёнком!

- Ножик-то принёс? Куда твою душу запечатаем?

Егор с трудом согнулся и вытащил из-за голенища сапога нож, вставленный в расписные ножны.

Взяв в руки "стального красавца", Лукерья уважительно поцокала языком.

- Хорош кишкодёр! Дорогой, поди?

- Дорогой! - хмуро кивнул Егорий.

- Всё, Гуня-кандальник, раздевайся, да укладывайся на половицы рядом с голубкой своей. Пришла пора колдовство вершить - жисть на жисть выменивать. Слышу, что гости с того света спешат, будут моими устами судьбу рода твоего пророчить. Стара я, не перепутать бы чего, не сбиться, - вздохнула ведьма.

Егорий послушно исполнил указ Лукерьи.

- Зараз терпи, слова не пророни, - предупредила Лукерья. - Надобно мне нож в твоё сердце в тишине воткнуть.

- Помню, старая, помню... Давай уже! Не мучай, и так муторно!

- Не командуй, кандальник! Раз с просьбой заявился - терпи да жди... Всему своё время.

Ведьма опустилась на колени и, воздев кверху морщинистые руки, горестно застонала.

- Зосима! Зосима! - прохрипела старуха. - К твоей крови вопрошаю я. Не пришлось мне старой смерть на печи встретить... Коли благословляешь меня на то, чтоб Анну с младенчиком из мёртвых вернуть, кандальникову душу в стали сохранить, а нашу силу в его потомках до поры спрятать - пусти дрожь по телу моему... А как пора мне будет к колдовству приступать, то жаром обдай.

После этих слов ведьма наотмашь резанула себе ножом по ладони да, набрав в горсти тёмной крови, влила её в приоткрытый рот покойной Аннушки, после чего повернулась в другую сторону и молниеносным движением вонзила ножик по самую рукоять прямо в Егорьево сердце.

Огненные блики бесновались на потолке и стенах. Серный смрад наполнил избу. Нож, торчавший из груди Егория, зазвенел и задрожал.

Колдунья с черепком в руке, стоявшая на коленях между мёртвыми и окропляя обоих каплями тёмно-коричневой жидкости, вскрикнула словно от удара и исступлённо запричитала:

- На твой зарок мой шепоток

Душу раба Егория в нож загоняю .

Его жизнь д о поры до времени сохраняю

Д а о бращённ ую кровь в Анну впускаю .

У смерти девку выкупаю,

Из себя силы выпускаю.

Тайные знания сберегаю.

Назначай, всемогущий господин, цену,