Альбина Нури - Город мертвецов

Читать дети научились в четыре года, причем самостоятельно. И слово «научиться» было неприменимо: они просто знали, как это делается, и с легкостью стали применять умение на практике. То же было и с письмом, и со счетом.

В школе им было нечего делать: все нужные знания уже находились в голове, и учителям оставалось лишь разводить руками, восторгаться способными учениками и ставить отличные отметки.

Они росли, крепли, постигали мир и свое место в этом мире, но полное осознание должно было прийти позже, гораздо позже. Однако все изменил переломный момент — страшная смерть Гарика.

Гарик был единственным, если не считать директора школы Инны Валерьевны, к кому Ева и Сева были привязаны. Общество других людей им не требовалось, но поддержка и забота Инны Валерьевны успокаивала, позволяла чувствовать себя увереннее. Что касается Гарика, то он был такой же необычный, как и они сами. Только необычность эта была иного свойства. Гарик Киселев был просто…

— Он светлый, — сказал как-то Сева.

Слова «святой» не было в его лексиконе, но он имел в виду именно это.

Сева и Ева чувствовали людей: видели их тайные желания, пороки, слабости. Видеть было просто: тьма, которая была в человеке, окрашивала его фигуру в густо-черный цвет. У одних чернота доходила до колен, у других — до бедер или середины груди. У Инны Валерьевны она поднималась до лодыжек. А были люди черные с головы до пят — к таким и подходить опасно.

Даже дети старше пяти‐шести лет имели червоточину. И только у Гарика ее не было вообще. Он был весь залит серебристым мерцанием, осенен светом.

Беда в том, что его отец оказался из разряда тех, в ком не было ни капли света — сплошная чернильная мгла. Вязкая, как смола, зловонная, как выгребная яма. Ева и Сева защищали мальчика, как могли, едва почувствовав в себе силу, и делали это незаметно: то отца Гарика одолевала сонливость, то он вдруг забывал о намерении пустить в ход кулаки, потому что решал отправиться к своему приятелю-соседу.

Но они не могли находиться рядом со своим другом или в его доме круглосуточно, поэтому смерти матери Гарика Сева и Ева предотвратить не сумели. С тех пор они боялись, что все станет еще хуже, — и не напрасно.

Все кругом думали, что Киселев-старший одумается, но Ева и Сева знали, что его хорошее поведение и ласковое обращение с Гариком в течение недолгого времени были продиктованы вовсе не раскаянием и просветлением, а страхом.

Мерзавец боялся сесть в тюрьму, ведь он-то знал, что был виноват в ранней смерти жены, над которой регулярно издевался. Чернота его никуда не делась, и скрытый гнев, которым Киселев был переполнен точно так же, как и пороком, грозил выплеснуться через край.

Когда все вернулось на круги своя, Ева и Сева однажды допустили ошибку, потому что слишком сильно испугались за Гарика и были злы на его отца. Хуже всего было то, что они не только сломали Киселеву-старшему руку, но и поселили в нем уверенность в своей причастности к этому.

Более того, Киселев стал думать, что Гарик виноват во всем не меньше их. Ева и Сева, сами того не желая, пробудили в нем ярость и желание рассчитаться за свое унижение. И он сделал это.

Весть о том, что Киселев забил до смерти малолетнего сына, облетела весь городок меньше чем за час. Люди были шокированы, раздавлены известием, опрокидывавшим все представления о человечности и милосердии, об отцовской любви и детской защищенности от скверны.

Но никто не был потрясен сильнее, чем Ева и Сева Панкратовы.

Вот тогда-то, спрятавшись в Ведьмином доме, где они так часто бывали втроем, оказавшись в надежном убежище, где привыкли прятаться от внешнего мира, Ева и Сева открыли в себе все, что было в них сокрыто.

Знание — все сразу, в полном объеме, без купюр и скидок на возраст — явило им себя, обрушилось на них, и оба на несколько минут лишились сознания, захлебнувшись им, словно водой.

— Мы уже здесь, — сказала Ева, придя в себя. — Проход прямо в этом доме, нам нужно лишь спуститься в подвал, и он откроется. Мы можем уйти.

— Детьми?

— Да, но там мы вырастем. Это мир, где все достигает расцвета и остается таким навсегда. Старики становятся молодыми, дети — взрослеют.

— Нет, — возразил Сева. — Мы не можем уйти сейчас. Детоубийца должен быть наказан. Когда нас выгнали с нашей земли, ты сказала, что нужно стерпеть, отступить, спрятаться. Теперь ты опять считаешь, что мы должны просто уйти? Нет уж! Я убью этого гада, уничтожу поганую тварь! Хочу посмотреть Киселеву в глаза, чтобы он точно знал, кто и за что его убивает!

Ева не могла ему возразить. Даже понимая, что это опрометчивый, ребяческий поступок, продиктованный гневом и горем, она поддерживала решение Севы, ведь чувствовала то же, что и он: боль, ярость, отчаяние, вину за смерть Гарика.

И этот сплав, эта жгучая сила, с которой они почти не могли совладать в силу возрастного несовершенства физических возможностей, стала выливаться из них, расходясь во все стороны, подобно радиосигналу.

Ева и Сева, не сговариваясь, вышли из Ведьминого дома и направились к зданию милиции. Они шли, не видя ничего и никого вокруг, генерируя гнев, переполненные одним лишь желанием: отомстить, покарать.

Люди, которые жили в Старых Полянах, словно антенны, настроенные на прием сигнала, остро чувствовали его, но воспринимали по-разному.

Кто-то внезапно решал, что хочет осуществить давнюю мечту и попытать счастья в другом месте.

Кто-то понимал, что не может жить по-прежнему, и решал прервать опостылевшее существование…

Большинство же охватил дикий, немотивированный страх. Опасность разлилась в воздухе, как масляное пятно на поверхности воды. Руки затряслись, роняя на пол тарелки, папки с документами, авторучки, инструменты. Всеобъемлющий приступ паники рождал единственное желание: бежать, спасаться!

Горожане были похожи на зверей, повинующихся инстинкту. Они будто услышали рог охотника или почувствовали приближение землетрясения и видели лишь один выход — покинуть Старые Поляны как можно скорее.

В течение нескольких дней почти все жители городка уехали — не разговаривая, не обсуждая происходящее, не объясняя причин, не требуя объяснений у других. Начальники подписывали заявления об увольнении и писали их сами, отделы кадров пачками выдавали трудовые книжки. Дома закрывались, груженные под завязку домашним скарбом автомобили ехали прочь от города, рейсовые автобусы были переполнены.

Никто не связывал происходящее с теми, кто на самом деле был повинен в этом массовом исходе, а по прошествии времени люди и вовсе забыли, что побудило их уехать. В головах осталась самая очевидная причина: градообразующее предприятие дышало на ладан, почти все цеха закрылись, оставшиеся должны были «встать» со дня на день, зарплату задерживали. Девяностые, что ж тут удивительного.