Эль Бруно - Бестиарий [litres]

– Знаешь, что самое любопытное в войне? – спросил он Сашу. Оба они смотрели на восхитительный залив. В воздухе еще кружил сильный снег, но плавать было можно. Спутник Александры мечтательно смотрел за горизонт.

– Не думаю, что в войне есть что-то любопытное, – ответила она.

Саше было не страшно. Она понимала, что ее ждет, но не противилась. Ей нравилось, что ее могилой станет величественный простор океана. Она вечно будет слушать его песни, видеть небо под толщей воды. Океан не бывает скучным или одинаковым. И сейчас ей нравилось думать о нём. Влад выбрал лучшее место для ее смерти.

– Всё-таки есть, – аккуратно заметил он, глядя, как к берегу подплывает четырехместный катер. – Оружием в войне являются люди, которые не хотят убивать, а мишенями там служат мирные люди. Странно, не так ли? Логичнее была бы теневая война между политиками враждующих стран. Нет ненужных жертв, трагедий и трат времени… Просто вычисли, кто именно мутит воду против твоей страны и посылай во вражеский стан специально обученных агентов, – Влад пожал плечами и очаровательно улыбнулся. – И всё просто. Но почему-то в реальности все совсем не так. Почему-то люди, которые не хотят убивать, лишают жизни мирных граждан других стран. Потому что им так приказали. А те, кто действительно ответственен за войну, остается живым. Зачем всё это, не думала? Почему мы выполняем приказы? Патриотизм? Если да, значит, патриотизм – разновидность безумия, которая заставляет тебя ненавидеть разом целую нацию или касту, не зная лично имен и фактов биографии. Меня учили в школе по-другому, но, когда я попал в армию, выяснилось, что патриотизм – грязное занятие. На практике оно приносит много денег тем, кто его спонсирует.

Саша молчала. Ей нравились его мысли, словно они звучали внутри ее собственной головы.

– Знаешь, что такое государство? Это общество людей одной нации, проживающей на родовой территории. Это я, ты, Алина и даже многоэтажка, с которой она прыгнула. Настоящий патриотизм, как правило, должен быть совместим с мозгами. Как только ты их уберешь, получится фанатизм. Если ты любишь свою страну и у тебя есть мозги, ты не станешь закрывать глаза на то, как она уродлива, – он произнес это широко улыбаясь и разводя руки в стороны, пытаясь объять ими всё пространство залива. – Да, уродлива. Начиная от шрамов на наших с тобой телах и заканчивая качеством асфальта на улицах. Она мерзкая. Всё, что в ней осталось – ее душа. Бессмертная и несгибаемая. Мы ею гордимся, верно? А надо бы стыдиться за то, что мы с ней делаем. Гордость своей страной не должна быть беспочвенна и бездумна. Подчинение приказам должно быть добровольным. Однако, я отвлекся… Мы говорили о войне, и о том, какой это прибыльный бизнес. Самый прибыльный в мире. Вот, что ты должна уяснить, войны – это нормально. Они не справедливы, но и мир не справедлив. И когда ты думаешь, сколько погибает людей, в твоей голове должен звенеть кассовый аппарат с чеками.

– Это – одна из причин, по которой я всегда испытывала эту боль, – ответила ему тихо Саша. – Спасая одного, я не спасу всех. Честно говоря, мир прекрасно обойдется без меня, и я этому рада. Мы с тобой сумасшедшие.

Сперва Саша, увидев Влада, перепутала его с ангелом. Несмотря на инвалидное кресло, он казался выше других на голову. Величие, написанное в его облике, начиналось именно с выражения глаз, а затем сиянием обволакивало его самого.

Просто взглянув на него, Саша неожиданно поняла, кто он. Поняла, что он читает ее озарение в ее глазах так же просто, как если бы она воскликнула:

– Привет, давно не виделись, я скучала по тебе!

Тогда Александра медленно, изумленно подошла к нему. Она понимала, что должна обвинять его и ненавидеть, но не могла заставить себя – слишком сильна его уверенность в себе. Уверенность человека, который знает, что за ним стоит правда.

– Мы оба наказаны небесами от рождения, – тихо сказал Влад. В это время отец перенес его в катер, а затем помог туда перебраться и Саше.

– Мы отягощены сердцем, бьющимся, чтобы чувствовать не только себя, но и других. Существует ли более изощренная пытка, подумай? Учитывая окружение вокруг, ты вынуждена защищаться. И, приучившись лгать, притворяться, скрываться, ты испытываешь муку каждый день в тесной клетке своего тела. Твои чувства к миру безответны, потому что ты – аномалия. Таких, как мы, просто быть не должно – слишком уж сильно хромает механизм адаптации, а эмпатия действует во вред. Мы не нужны естественному распорядку вещей.

– Я хочу, чтобы ты знал. Я не жалею себя. Прямо сейчас мне впервые совсем не больно, и я чувствую, что всё происходящее – правильно. Я не хочу оправдывать себя, я не хочу, чтобы меня вспоминали или чтобы мне сочувствовали. Я хочу уйти, не оставив никакого следа. Ни единого. Чтобы ни похорон, ни слез, ни внимания. Тихо уйти. Ты выбрал прекрасное место, мне нравится, – Саша посмотрела вперед.

Перед ней, пока берег удалялся, открывалась ледяная тьма. Там океан сошелся с небом и только снег кое-как очерчивал горизонт. Вода казалась черной. Саша знала, что умрет очень мучительно, но ее это не пугало. Ее не пугало и то, как жутко будет выглядеть ее труп.

– Ты боишься не высоты и падений. Ты не подходила к краю раньше не от того, что боялась смерти…

Саша молчала. Пленник инвалидного кресла перед ней считывал легчайшие жесты ее души, ибо все сердца говорят на языке немых, и от того трагически бесшумны их попытки дозваться рассудка.

– Ты боялась не высоты, а собственной беспомощности перед ее обаянием. Ведь ты хотела сорваться, и это желание неодолимо восстает в тебе всякий раз, едва ты подходишь к пропасти. Я чувствую. Я знаю…

Когда кто-то оформляет в слова то, что бесшумно осознавалось лишь гранью рассудка, это производит впечатление. Саша молчала.

– Скажи, ты достаточно проницательна чтобы, смотря в глаза, сообщить мне, при каких обстоятельствах я вознамерился бы помогать людям уходить из жизни? – спросил он негромко.

Вспомнилась яркая и злосчастная строчка из дневника Алины: «Я снимаю пальто из глины…».

– Верно, – будто читая ее мысли, проронил он, опустив голову. – Я хранил тайны, неизвестные другим. Все они заперты на десятки замков молчания. Алину, например, растлил собственный отец. Кто знал? Кому стало не всё равно? Алина пришла ко мне. Тогда, наконец, она смогла перестать притворяться, и под ее внешней силой раскрылась чудовищное страдание. Чем плотнее была ее маска на людях, тем мучительнее ей жилось. Сражаясь с желанием умереть, она ломалась, становилась циничной, жестокой, словом, не собой. И часто твердила о жажде всё прекратить, уйти той, какой она себя еще помнит. Видишь ли, я не подталкивал этих девушек к самоубийству Они сделали свой выбор сами, сами высказывали его, а я лишь провожал их, давал советы, подготавливал к мыслям об уходе. Она предупредила, что будет бороться помимо своей воли и вырвала у меня клятву помочь ей уйти любой ценой.