Рене Ахдие - Падший [litres]

– И как ты предлагаешь провернуть подобное?

Валерия косится на Арджуна.

– Лучше спроси об этом у своего друга, сияющего лорда из Сильван Уайль.

Глаза Арджуна округляются настолько, что он становится похож на сову.

– Вы оба с ума сошли, – говорит он. – Я не могу притащить чертова вампира в Летнее королевство.

– Ты путешествовал между мирами, не так ли? – спрашивает Валерия. – Знаешь, какие порталы приведут в Сильван Уайль?

– Да, – колеблется он. – Но с моей стороны будет ужасной глупостью заявиться вместе с вампиром.

– Я им не враг, – говорю я. – У меня нет цели создавать проблемы жителям Уайль.

Смех Арджуна мрачный и циничный.

– Ты прямой наследник Никодима Сен-Жермена. Именно твоя семья вела войска против волшебниц Сильван Уайль. Они учуют тебя в ту самую секунду, как ты перешагнешь завесу между мирами.

Мои мысли несутся вскачь, ища другую возможность.

– А что, если я дам им обещание? Предложу им что-нибудь ценное?

– Ты рассуждаешь сейчас точно как твой дядя. – Арджун мрачнеет еще больше. – И никто из вас ничего не смыслит в порядках Сильван Уайль. Ты думаешь, вампиры жестокие? Что волки вспыльчивые и всегда готовы устроить драку? По крайней мере, ты знаешь своих врагов в лицо, дружище. Моя мать – охотница, одна из нескольких избранных при дворе, кто служит самой правительнице Уайль. Сильван Уайль – одно из тех мест, где улыбающаяся водяная нимфа предложит тебе горсть золота одной рукой, а другой перережет глотку; где эльф накормит тебе крошками хлеба, которые обратят тебя в пыль у его ног… на которой тот потом с радостью станцует.

– Тебя не воспринимают там как своего? родного? – спрашивает Валерия.

Арджун хмурится, прежде чем ответить.

– Не стану вводить вас в заблуждение, что меня когда-либо воспринимали как своего среди народа моей матери. Они терпят… этириалов лишь потому, что мы единственные полукровки, обладающие бессмертием в результате смешения крови чистокровных придворных фей и людей. В Сильван Уайль многие из нас становятся игрушками для придворных. Это не такая жизнь, как у полукровок в мире смертных, которые порой ищут покровительства вампира, или волка, или колдуна. – Он делает глубокий вдох. – Это не та жизнь, которую я пожелал бы кому-то из тех, кого люблю. По этой причине я ни за что и никогда не заведу собственных детей.

Валерия цокает языком.

– По крайней мере, у тебя есть выбор – иметь детей или нет. По крайней мере, твое сердце все еще бьется в груди. – Она тяжело вздыхает. – Как по мне, это самое жестокое наказание, которому подвергнуты вампиры: сердце вампира больше не бьется, и единственный способ создать себе подобного – отнять жизнь. – Ее слова гаснут в тишине, когда она зачерпывает горстку поджаренных овощей.

Над подобными вопросами я никогда раньше не задумывался. В моей смертной жизни не было момента, когда бы я подумал о детях. Подобные вопросы не волновали восемнадцатилетних парней в моем окружении. Но теперь, когда у меня больше нет выбора… Я даже не знаю, захотел бы я детей когда-нибудь или нет.

Я молчу, пока Арджун косится на меня, сидя сбоку. Я чувствую, что он размышляет – переживает, что я разозлюсь на него, если он откажется проводить меня в Сильван Уайль. Или может, он думает, я буду вести себя как мой дядя, стану осыпать угрозами каждого, кто перейдет мне дорогу.

Кое в чем он прав. Я злюсь. Я злюсь постоянно. Только моя злость не связана с ним.

К тому же Арджун не единственный этириал в этом мире.

Валерия поворачивается к нам, уперев руки в бока.

– Что ж, значит, наш сияющий лорд не станет помогать своему другу добраться до Сильван Уайль?

– Нет. – Арджун нервно замолкает на мгновение. – Не стану.

Валерия кивает.

– Твой выбор. И мы должны уважать выбор своих друзей, Себас, – говорит она мне. – Настоящие друзья не обязаны тебе прислуживать, и не важно, что думает твой дядя по этому поводу.

– Никогда не думал, что вы так сильно не любите Никодима, – замечаю я.

– А что в нем я должна любить? – усмехается она. – Он мужчина худшего сорта, а как бессмертный – и того хуже.

Я поджимаю губы.

– Вопреки своей силе, Никодим жалок. Я ни разу не видела, чтобы он извинялся, – поясняет она. – Человек, который не желает нести ответственность за свои поступки, не тот, с кем мне хотелось бы водить дружбу. – Ее взгляд пронзает меня насквозь. – Будь осторожен и не следуй его примеру.

Я ничего не отвечаю ей. Просто слушаю. Уже второй вечер подряд я выслушиваю, как кто-то достойный уважения нелестно отзывается о моем дяде. Сначала Кассамир, теперь и Валерия. Сколько лет я провел, не желая ничего, кроме как стать похожим на него. Получить столько же власти и влияния.

Впервые в своей жизни я начинаю задумываться сейчас – а что, если я ценил вовсе не то, что следовало? Быть может, власть, которой обладает мой дядя, вовсе и не власть. И если это так, то что вместо этого мне следовало ценить в людях вокруг?

Что определяет хорошего человека?

Валерия тянется к керамической миске на подоконнике. Перстень, который она извлекает оттуда, теперь едва заметно мерцает, как будто впитал в себя свет луны. Прежде чем отдать перстень, она крутит его в пальцах, задумчиво хмурясь.

– Твой fеtiche начнет работать с завтрашнего дня. Он будет защищать тебя, и только тебя. Береги его. – Когда я тянусь к перстню, она отдергивает руку снова. – Я ожидаю, что ты будешь ценить мнение тех, кто о тебе заботится, Себас. Избегать своего прошлого больше нельзя. Твоя мать понимала разницу между верностью и любовью. Когда мы встретимся в следующий раз, я хочу, чтобы ты сказал мне, что тоже научился различать эти два чувства. – С лукавой улыбкой она склоняется ближе. – И надеюсь, в следующий раз твои извинения будут лучше.

Я киваю и беру из ее рук талисман. Золото перстня кажется холодным на коже.

– Защищай и будь под защитой, – говорит Валерия.

– Спасибо, Tia Valeria. – Я обнимаю ее своими ладонями. – Я постараюсь стать лучше.

– Да, Себас. Уверена, постараешься.

Уже давно перевалило за полночь, когда мы покинули магазинчик Валерии Генри. В такое позднее время улицы французского квартала совсем пусты, и небо над головой окрашивает землю под ногами в черные и темно-синие оттенки.

Мы с Арджуном молча идем по брусчатке. Несмотря на все возражения, Арджуну все-таки пришлось взять с собой миску с гамбо и буханку хлеба, завернутые в льняную салфетку.

Он трясет кульком еды с негодованием и восклицает:

– Я поражаюсь тому, что вам, янки, так сложно понять, что я не ем мясо. Как будто это какой-то ужасный грех. Дай-ка я спрошу у тебя: неужели куски плоти аллигатора когда-то тебя привлекали? – Арджун содрогается. – Это же мертвое животное в конце-то концов.