Говард Лавкрафт - Некрономикон. Книга запретных тайн [сборник litres]

Всю оставшуюся жизнь, все тусклые и тягучие годы, полные серой усталости, философ трудился, ел, спал и без жалоб исполнял все положенные гражданину обязанности. Более не томился он по чарам далеких холмов и не вздыхал о тайнах, подобием зеленых рифов выступающих из бездонного моря. Тождество дней жизни более не угнетало его, и воображение удовлетворялось вышколенными мыслями. Добрая жена его становилась все упитанней, а дети его взрослели, делались более прозаичными и полезными, и он никогда не забывал с гордостью улыбнуться, когда ситуация требовала этого. Во взгляде его более не было того беспокойного света, и он вслушивался в торжественный звон колоколов только по ночам, когда на свободе бродили прежние грезы. С тех пор он никогда не бывал в Кингспорте, ибо домашним его не понравились забавные старинные дома, да еще они жаловались на то, что канализация там невозможно плоха. Теперь у них есть домик на Бристольском нагорье, над которым не возвышаются никакие утесы, а все соседи – люди городские и современные.

Однако по Кингспорту ходят странные слухи, и даже Жуткий Старец признает вещи, неслыханные его дедом. Ибо теперь, когда горластый и буйный ветер задувает с севера мимо того старинного и древнего дома, что сливается с твердью, нарушается наконец то зловещее и задумчивое молчание, прежде бывшее проклятьем морских крестьян Кингспорта. И старики рассказывают о доносящихся оттуда поющих чудесных голосах и о смехе, полном радости, превосходящей все земные блаженства; и говорят, что по вечерам невысокие и крохотные окошки светятся ярче, чем в прежние времена. Они также рассказывают, что яркие северные сияния стали чаще посещать это место и играют на севере переливами замерзших миров, а утес и венчающий его дом кажутся черными фантастическими тенями на фоне фантастических сполохов. Гуще стали и рассветные туманы, и моряки не вполне уверены в том, что доносящийся с моря глухой перезвон создают одни только печальные бакены.

Хуже всего, однако, то, что прежние страхи съежились в сердцах молодых людей Кингспорта, обнаруживших склонность прислушиваться по ночам к слабым дуновениям северного ветра. Они клянутся в том, что никакого зла или боли не может обретаться в доме с остроконечной кровлей, ибо новые голоса пульсируют счастьем и слышны в них переливы смеха и музыки. Неведомо им, какие повести могут принести морские туманы на эту населенную призраками северную вершину, однако томятся они, желая увидеть хотя бы намек на те чудеса, которые стучатся в закрытую над пропастью дверь, когда небо укутывают самые плотные облака. И патриархи боятся того, что однажды, один за одним, молодые люди отправятся на неприступный, исчезающий в небе утес и узнают те вековые секреты, что таятся под крутой, крытой дранкой крышей, давно ставшей частью скал и звезд и древних страхов Кингспорта. В том, что эти предприимчивые юнцы вернутся назад, старики не сомневаются, однако они полагают, что свет может оставить молодые глаза, а воля – сердца. И они не хотят, чтобы старомодный и изящный Кингспорт с его крутыми улочками и старинными крышами бесцельно влачил свои дни, пока голос за голосом смеющийся хор становится все громче и энергичней в этом ужасном и жутком орлином гнезде, где туманы и грезы туманов останавливаются передохнуть на своем пути от моря на небо.

Они не хотят, чтобы души молодых людей покидали милые очаги и таящиеся под мансардными кровлями таверны старого Кингспорта, как не хотят они и того, чтобы смех и песня на высокой скале делались громче. Ибо если пришедший голос приносит с собой свежий туман с моря и свежий сполох с севера, говорят они, то другие голоса принесут еще больше туманов и еще больше сполохов, или, быть может, старые боги (на существование которых они намекают только шепотком, чтобы не услышал проповедник Конгрегационалистской церкви) появятся из глубин моря и из неведомого Кадата, что в холодной пустыне, и поселятся на сей страшно подходящей для этого скале, столь близко к тихим холмам и долинам простого и бесхитростного рыбацкого люда. Этого не хотят они, ибо простые люди не рады вещам неземным; и к тому же Жуткий Старец часто вспоминает, что именно рассказывал ему Олни о стуке, напугавшем одинокого отшельника, и о черном любопытствующем силуэте, который он заметил в тумане через странные прозрачные круглые стекла в окнах со свинцовыми переплетами.

Впрочем, рассудить все это могут только сами Древние; а тем временем утренний туман, как и прежде, восходит вдоль головокружительного обрыва к островерхому старинному дому… дому седому, с низкими карнизами, возле которого не видно людей, а в окнах каждый вечер зажигаются неяркие огоньки, а северный ветер рассказывает странные повести. Белым перышком возносится он из глубин к братьям своим облакам, полный грез о влажных пастбищах и пещерах левиафана. И когда повести густо роятся в гротах тритонов и раковины в подводных городах трубят бурные мелодии, усвоенные от Древних, тогда великие и ревностные туманы устремляются к небу, нагруженные знанием; и Кингспорт, неловко гнездящийся на своих малых утесах под вселяющим трепет каменным часовым, видит над океаном только таинственную белизну, как если бы край утеса был краем всей земли, и торжественные колокола бакенов вызванивают свою песню в чудесном эфире.

Ошибочное представление о том, будто Напр является автором почти всех жизнеописаний, весьма часто разделяют даже люди, претендующие на определенный культурный уровень, и потому на него следует обратить особое внимание. Следует довести до всеобщего сведения, что эти лавры с ним разделяют Смотристр и Сравни. С другой стороны, главным трудом Напра следует считать знаменитое «Ук. Соч.», в котором раз и навсегда были сформулированы все существенные тенденции греко-римского выразительного искусства – и с восхитительной остротой, несмотря на тот удивительный факт, что Напр творил в столь поздний период. Есть очень часто воспроизводимое в современных книгах неверное сведение, проистекающее из монументальной «Истории остготов в Италии» ( Geschichte der Ostrogothen in Italien ) фон Швайнкопфа, что Напр – латинизировавшийся вестгот из орды Атаульфа, поселившийся в Плацентии около 410 года нашей эры. Никакое отрицание этого не может быть чрезмерным, ибо сам же фон Швайнкопф, а позднее Литтлвит [3] Rome and Byzantium: A Study in Survival (Waukesha, 1869), Vol. XX, p. 598. и Бетнуар [4] Influences Romains dans le Moyen Age (Fond du Lac, 1877), Vol. XV, p. 720. неопровержимо доказали, что сия уникальная личность была истинным римлянином – или, по крайней мере, настолько истинным, насколько это было возможно в эту эпоху вырождения и ухудшения породы, – и о нем можно было бы сказать то же, что Гиббон сказал о Боэции: «Он был последним, кого Катон или Цицерон могли бы признать соотечественником». Подобно Боэцию и почти всем выдающимся людям своего времени, он принадлежал к великому роду Анициев и с великой точностью и большим самодовольством прослеживал свое происхождение от всех героев Республики. Его полное имя – длинное и помпезное согласно обычаю эпохи, в которую была утрачена трехименная простота классических римских именований, – по утверждению фон Швайнкопфа [5] Following Procopius, Goth. x. y.z. , было Кай Аниций Магн Фурий Камилл Эмилиан Корнелий Валерий Помпей Юлий Напр, хотя Литтлвит [6] Following Jornandes, Codex Murat. xxj. 4144. отвергает «Эмилиан» и добавляет «Клавдий Децийфуниан», тогда как Бетнуар [7] After Pagi, 50–50. выдвигает совсем иную версию, указывая полное имя как Магн Фурий Камилл Аврелий Антонин Флавий Аниций Петроний Валентиниан Эгидий Напр.