Чарлз Метьюрин - Мельмот Скиталец [litres]

– Так неужели же мы теперь должны отступить? – спросила жена. – Предки твои в Германии были первыми, которые приняли преобразованную религию; ты же сам мне рассказывал, как они проливали за нее кровь, как горели за нее на огне. Можно ли сделать большее в подтверждение ее правоты?

– Думаю, что да, – сказал Вальберг, в глазах которого был ужас, – принять за нее голод! О Инеса, – вскричал он, судорожно хватая ее за руку, – я понял… понимаю сейчас, что смерть на костре – это милость божия в сравнении с муками нескончаемого медленного голодания, в сравнении с той смертью, какою мы умираем день ото дня и все-таки не можем никак умереть! Что это такое? – воскликнул он, вдруг ощупывая руку ее, которую держал в своей.

– Это моя рука, милый, – ответила жена, вся дрожа.

– Твоя рука! Не может этого быть! У тебя всегда была такая свежая и нежная кожа, а тут что-то сухое; неужели это человеческая рука?

– Да, это моя рука, – сказала его жена и заплакала.

– Значит, ты очень изголодалась, – сказал Вальберг, словно пробуждаясь ото сна.

– Все мы последнее время голодаем, – ответила Инеса, радуясь тому, что к мужу ее возвращается рассудок, пусть даже ценою такого тягостного признания. – Всем нам пришлось нелегко, но мне было легче всех. Когда семья голодает, дети думают о еде, а мать – только о детях. Я довольствовалась самым малым; мне хватало, право же, мне даже не особенно хотелось есть.

– Тсс! – перебил ее Вальберг, – что за странные звуки, слышишь? Точно хрипит умирающий.

– Это дети стонут во сне.

– Отчего же они стонут?

– Наверное, от голода, – сказала Инеса, невольно возвращаясь к тягостной, но ставшей уже привычною мысли, что бедствиям их нет конца.

– А я преспокойно сижу и слушаю их стоны! – вскричал Вальберг, вскакивая со стула. – Я сижу и слушаю, как в их безмятежный сон вторгаются муки голода, а ведь стоит мне только сказать одно слово, и я могу засыпать эту комнату целыми горами золота, и за это мне придется заплатить только…

– Заплатить чем? – спросила Инеса, прижимаясь к нему. – Чем? Подумай об этом! Что может быть для человека дороже души? О, пусть лучше мы будем голодать, пусть лучше мы все умрем и тела наши будут гнить у тебя на глазах, только не губи свою душу, не соглашайся на этот страшный…

– Выслушай меня, женщина! – воскликнул Вальберг, устремляя на нее взгляд, почти такой же сверкающий и неистовый, как взгляд Мельмота, от которого он, должно быть, и перенял этот слепящий блеск. – Выслушай меня! Я погубил свою душу! Те, которые умирают в муках голода, не знают бога, да он им и не нужен; если я останусь тут голодать вместе с моими детьми, то можно быть уверенным, что я все равно буду кощунствовать и осыпать проклятиями того, кто меня сотворил. Так не лучше ли сразу отречься от него на тех страшных условиях, которые мне предлагают? Послушай, что я тебе скажу, Инеса, и не дрожи. Видеть, как дети мои умирают от голода, для меня все равно что порешить с собой и остаться на веки веков нераскаянным грешником. А если я заключу этот страшный договор, я ведь смогу еще когда-нибудь раскаяться, смогу его расторгнуть! Тут еще есть какая-то надежда, а там – там никакой, никакой! Руки твои обнимают меня, но от прикосновения их меня обдает холодом! Ты вся исхудала, стала как тень! Укажи мне какой-нибудь другой способ накормить семью, и я оплюю Искусителя, я прогоню его прочь! Но что мне еще придумать? Так пусти же меня, пусти, я пойду к нему! Ты будешь молиться за меня, Инеса, не правда ли? И дети тоже? Нет, пусть они лучше не молятся за меня! Я поддался отчаянию, я позабыл, что должен молиться, и теперь их молитвы станут для меня упреком. Инеса! Инеса! Как? Неужели это уже не ты, только бездыханное тело?

Так оно действительно и было: несчастная жена, лишившись чувств, упала к его ногам.

– Благодарение богу! – восхищенно вскричал он, увидев, что она лежит перед ним без признаков жизни. – Благодарение богу, одно только сказанное мною слово ее убило. Насколько же легче умереть от слова, чем от голода! Для нее было бы счастьем, если бы я задушил ее этими вот руками! Теперь дело за детьми! – вскричал он.

Страшные мысли пронеслись в его лихорадочно возбужденном, расстроенном мозгу, обгоняя и расталкивая друг друга; в ушах у него ревело бушующее море, у ног его расплескались тысячи волн – и все это была не вода, а кровь.

– Теперь дело за детьми, – повторил он и стал ощупью искать что-нибудь тяжелое, чтобы тут же их прикончить. В это время он левой рукой нечаянно коснулся правой, и от этого прикосновения вдруг вскрикнул, словно то было лезвие палаша. – Хватит с них и этого; они будут сопротивляться, начнут умолять, и тогда я скажу, что мать их лежит мертвая у моих ног, – что они на это ответят? Нет, погодите, – пробормотал несчастный, спокойно усаживаясь. – А если они вдруг примутся плакать, что я скажу им тогда? Юлия и Инеса, тезка своей матери, и Мориц, бедный малыш… он голоден и все равно улыбается, и улыбки эти для меня хуже, чем проклятия! Я скажу им, что их мать умерла! – вскричал он и шатаясь направился к дверям детской. – Умерла без единого удара – вот мой ответ им, вот их судьба.

Тут он споткнулся о бесчувственное тело жены; душевные муки его достигли предела того, что может выдержать человек.

– Люди! Люди! – закричал он. – К чему вы стремитесь, к чему воспламеняетесь страстью? На что надеетесь и чего страшитесь? Во имя чего вы боретесь и над чем торжествуете победу? Поглядите на меня! Поучитесь у такого же человека, как вы, у того, кто произносит свою последнюю страшную проповедь над мертвым телом жены, кто подбирается к своим спящим детям, надеясь, что и они превратятся в такие же мертвые тела, как она, и что падут они от его руки! Слушайте меня, люди всего мира! Откажитесь от ваших надуманных нужд, от раздутых желаний и вместо этого лучше накормите тех, кто голоден, кто ползает у ваших ног и молит лишь об одном куске хлеба! Нет на свете другой заботы, нет другой мысли, кроме этой одной! Пусть же дети потребуют, чтобы я дал им образование, вывел их в люди, обеспечил им положение в свете, и я ничего этого не сделал, – я не признаю себя виновным. Всего этого они могут добиться для себя сами, а могут и прожить без этого, если захотят, только пусть они никогда не просят у меня хлеба, как они просили, как просят еще и сейчас! Я слышу, как они стонут от голода во сне! Люди, люди, будьте мудры, и пусть ваши дети проклинают вас в глаза за все что угодно, но только не за то, что у них нет хлеба! О, это горчайшее из проклятий, и оно звучит тем неумолимей, чем тише его произносят! Оно часто терзало меня, но теперь больше не будет!

И несчастный, спотыкаясь, направился к постелям детей.

– Отец! Отец! – вскричала Юлия. – Ужель это ваши руки? О, пощадите меня, и я буду делать все, все, кроме…