Чарлз Метьюрин - Мельмот Скиталец [litres]

При этих словах Альяга воззрился на своего собеседника уже понимающим и испуганным взглядом. У него не было сил прервать незнакомца; он только затаил дыхание и, стиснув зубы, слушал.

– Я слышал, – продолжал незнакомец, – что семья вернулась потом в Испанию; что прелестная обитательница далекого острова сделалась кумиром мадридских кавалеров, тех бездельников, что шатаются у вас на Прадо, ваших sacravienses [141] Здесь – гуляк (лат.). … ваших… каким же еще презрительным именем мне назвать их? Но знайте, что на нее устремлена еще одна пара глаз, и чары их неотвратимы и смертельны, как у змеи. Есть рука, протянутая, чтобы схватить ее, а от этой руки гибнет все живое! И вот теперь даже эта рука отпускает ее на миг; даже она трепещет от жалости и от ужаса; на мгновение она освобождает свою жертву, больше того, она призывает отца прийти на помощь дочери, которая попала в беду! Теперь-то, надеюсь, вы меня поняли, дон Франсиско? Ну как, интересно вам было слушать этот рассказ, имеет он к вам отношение или нет?

Он замолчал. Альяга, весь похолодевший от ужаса, мог ответить ему только едва слышным сдавленным стоном.

– Если да, – продолжал незнакомец, – то не теряйте ни минуты, спешите спасти вашу дочь!

И, пришпорив своего коня, он исчез в проходе между двумя скалами, настолько узком, что, должно быть, ни один смертный никогда бы не мог по нему пробраться.

Альяга был не из тех людей, на которых могут действовать картины природы; кого-нибудь другого самый вид грозного ущелья, среди которого прозвучал этот зловещий голос, заставил бы сейчас же ему повиноваться. Наступил вечер, все было окутано густым серым сумраком; ехать надо было по каменистой тропе, петлявшей среди гор или, вернее, скалистых холмов, голых и не защищенных от ветра подобно тем, которые на некоем западном острове [142] Может быть, Ирландии. – Прим. авт. усталый путник замечает над болотистыми низинами: при всем своем отличии от окружающей их местности они никак не выдавались над ней. Проливные дожди проложили глубокие борозды меж холмов, и порою можно было увидеть, как ручей клокочет в своем каменистом желобе, словно какой-нибудь заносчивый и шумливый выскочка, меж тем как широкие расселины, некогда служившие ложем грозным, громыхавшим по ним потокам, являют взору зияющую жуткую пустоту, напоминая собою покинутые замки разорившейся знати. Ни один звук не нарушал тишины, если не считать унылого эха, которым ложбины откликались на стук копыт проходивших вдалеке мулов, и крика птиц, которые, покружив несколько раз по промозглому туману, устремлялись назад к своим укрывшимся среди утесов гнездам.

Просто невозможно поверить, что после этого предупреждения, – а важность его подтверждалась той осведомленностью, которую выказал незнакомец в отношении всего прошлого Альяги и всех обстоятельств его семейной жизни, – дон Франсиско не поспешил сейчас же домой, тем более что сообщение это он счел достаточно важным, чтобы написать об этом жене. Тем не менее так оно и случилось.

В ту минуту, когда незнакомец исчез, наш путник действительно было решил, не теряя ни минуты, мчаться домой; однако, прибыв на ближайший же постоялый двор, он обнаружил там ожидавшие его деловые письма. Один из купцов, с которым он был в переписке, извещал его, что в отдаленной части Испании близок к разорению некий торговый дом и необходимо, чтобы он тотчас же туда явился. Были там также письма от Монтильи, которого он прочил себе в зятья; тот сообщал, что отец его настолько плох, что он не сможет его оставить до тех пор, пока судьба старика не решится. А так как от того, как она решится, зависели и состояние сына и жизнь отца, Альяга невольно подумал, что решение это свидетельствует и о благоразумии пишущего, и о его сыновней любви.

После того как Альяга прочел все эти письма, мысли его снова направились по привычному для них руслу. Никто ведь не может нарушить образа мыслей и привычек закоренелого негоцианта, будь то даже выходец из могилы. Да и притом к этому времени таинственный образ незнакомца и весь его разговор с ним успели уже изгладиться из памяти человека, чья жизнь сложилась так, что в ней не было места общению с потусторонним миром. Время помогло ему стряхнуть с себя все страхи, вызванные этой необычайной встречей, а свою победу над ними он, не задумываясь, приписал собственному мужеству. Так, вообще говоря, все мы поступаем с созданиями нашей фантазии, с тою только разницей, что люди впечатлительные и страстные сожалеют о них и способны проливать по ним слезы, а люди, лишенные воображения, лишь краснеют от стыда за свою минутную слабость. Альяга отправился в отдаленную часть Испании, где присутствие его должно было спасти от разорения торговый дом, в благополучии которого он был чрезвычайно заинтересован, и написал донье Кларе, что, может быть, пройдет еще несколько месяцев, прежде чем он возвратится в свое поместье поблизости от Мадрида.

В ту страшную ночь, когда исчезла Исидора, донья Клара и отец Иосиф были близки к отчаянию; у доньи Клары при всей ее нетерпимости и ужасающей посредственности все же были какие-то материнские чувства; что же касается отца Иосифа, то надо сказать, что тот, невзирая на все свое себялюбие и чревоугодие, обладал добрым сердцем, исполненным жалости ко всем страждущим и обремененным, и всегда старался прийти им на помощь.

Страдания доньи Клары усугублялись еще страхом перед мужем, перед которым она трепетала; она боялась, что ее супруг станет упрекать ее за то, что она не выполнила свой материнский долг и недоглядела за дочерью.

В эту горестную ночь она несколько раз порывалась послать за сыном и попросить у него совета и помощи, но она знала, какой у него горячий нрав, и поэтому, пораздумав, не стала ничего предпринимать и, предаваясь отчаянию, ждала наступления утра. Когда рассвело, повинуясь некоему безотчетному побуждению, она поднялась с кресла и по обычаю своему поспешила в комнату дочери, как будто все события минувшей ночи были всего-навсего тяжким кошмаром, который должен рассеяться с наступлением утра.

То, что она там увидела, казалось, подтверждало эту истину, ибо на кровати лежала Исидора и крепко спала с тою же чистой и умиротворенной улыбкой на губах, какая бывала у нее в те годы, когда ее убаюкивала сама природа и тихие мелодии, навеянные духами Индийского океана, продолжали звучать в ее снах. Крик изумления вырвался из груди доньи Клары, и крик этот оказал поразительное действие – он разбудил отца Иосифа, который на рассвете уснул мертвым сном. Тут же вскочив, сей добродушный баловень дома побрел в комнату, откуда донесся крик, и, старательно приглядываясь ко всему слипающимися от сна глазами и не очень-то им веря, наконец все же увидел лежавшую в кровати и крепко спавшую Исидору.