Ричард Лаймон - Дикарь [ЛП]

Когда мы вернулись домой, генерал забыл спросить нас, обращались ли мы к властям. Он был слишком взбешен пропажей Сабли. Мы втроем пошли на улицу и везде искали лошадь, пока наконец генерал не признал, что нам стоит отступиться от этой затеи. Сабля уже сбегала, сказал он, и скорее всего в свое время вернется.

Я, само собой, знал больше, но выступать не стал.

Глава 20

В РОЖДЕСТВО И ПОСЛЕ НЕГО

За два дня до Рождества посыльный из «Вестерн Юнион» явился с телеграммой. Она гласила:

«ДОРОГОЙ ТРЕВОР Я ОЧЕНЬ РАДА ЧТО С ТОБОЙ ВСЕ ХОРОШО ТЧК Я ОЧЕНЬ ХОЧУ ЗПТ ЧТОБЫ ТЫ БЫЛ ДОМА ТЧК ПИШИ МНЕ И БЕРЕГИ СЕБЯ ТЧК Я СКУЧАЮ ПО ТЕБЕ ТЧК ЛЮБЯЩАЯ ТЕБЯ МАТУШКА

От телеграммы меня охватила ужасная тоска по матушке, так что я уселся прямо в кабинете генерала и написал ей длинное письмо.

Я написал о том, что произошло со мной, после того, как я пошел привести дядю Уильяма и рассказал все вплоть до настоящего времени, сообщил ей, какие милые люди Сара и генерал, и про то, как я буду здесь работать, пока не смогу позволить себе обратный билет. Само собой, о некоторых вещах я не стал упоминать. Я решил, что ей лучше не знать о Сью в переулке, о том, как я зарезал шлюхиного дружка, или о том, как я прятался под кроватью у Мэри, когда ее убивал Уиттл, и вообще о том, как он убил всех, кроме меня, на судне. Такие известия вряд ли облегчат ей жизнь.

Я сообщил ей, что Джека Потрошителя на самом деле зовут Родерик Уиттл, рассказал, как он загнал меня к Темзе, и как я был его пленником до тех пор, пока мы не достигли Америки, где я от него сбежал. Она может передать эти сведения дяде Уильяму, а он уж он сумеет широко их распространить. Для властей — не говоря уж об ист-эндских проститутках — будет огромным облегчением узнать, что Джек Потрошитель больше не разгуливает по улицам Лондона.

На другой день мы с Сарой снова поехали в город. Выдав немного денег, она послала меня в магазин купить генералу табака, пока она отнесет мое письмо на почту.

Еще через день праздновали Рождество. Для меня оно стало сплошным огорчением. Я как никогда тосковал по дому. В это время всегда царили веселье и радость, проводились вечеринки и колядки, дядя Уильям закатывал у себя дома большой праздник, с гусем, сливовым пудингом и прочими угощениями, и с поцелуями под омелой с теми, кому бы я в другое время ни за что не позволил себя поцеловать. Елку мы всегда ставили на столе в гостиной, и она вся переливалась, украшенная свечами и милыми безделушками. Я вообразил, как матушка ставит в этом году елку без меня, и подумал, как же ей должно быть одиноко. Мое письмо она получит только через несколько недель, но телеграмма, наверное, должна была ее приободрить.

Рождество в доме Форрестов было очень похоже на любой другой день, разве что помрачнее. По словам Сары, во время Рождества генерал и Мэйбл печалились, потому что у них никого кроме нее не осталось, и им не хочется вспоминать о старых добрых временах, когда все было по-другому.

Генерал угрюмо сидел в гостиной, курил свою трубку и пил ром, пока не заснул посреди дня.

Мэйбл пошла на прогулку и пропала. Мы с Сарой отправились на поиски. Нашли мы ее на полпути к городу, отдыхавшей на обочине, всю в снегу. Она рассеянно посмотрела на нас и сказала, что собирается забрать какие-то букеты.

Мы посадили ее в сани и привезли домой. Сара сказала, что такое уже несколько раз бывало. Время от времени старушка что-то путает и теряется.

— Такой уж возраст, — объяснила Сара.

По возвращении мы уложили Мэйбл в постель. Генерал все еще храпел в гостиной. Поесть нам возможности до сих пор не представилось, так что Сара затеяла варить похлебку.

Мы поели в столовой при свечах, только мы вдвоем, и больше никого. Сара заметила, что мне невесело и попыталась меня приободрить. Он налила нам немного красного вина, мы провозгласили «Счастливого Рождества!» и стали потягивать его. Вино было сладким и согрело меня. Но оно напомнило мне ром, который я пил в комнате Мэри, а это вызвало у меня воспоминания о вещах, которые настроение мое отнюдь не улучшили.

Когда похлебка закончилась, мы остались в гостиной и продолжили пить вино.

Некоторое время спустя Сара сказала, что вернется через минуту, и чтобы я никуда не уходил. Мне сделалось совсем тоскливо, и я приободрил себя еще стаканчиком. Вскоре он вернулась, пряча руку за спиной, и встала на колени возле моего стула. Я отодвинул его от стола и развернул к ней.

— Закрой глаза, Тревор, — сказала она. Я так и сделал. Когда она велела их открыть, я увидел, как она покачивает передо мной золотыми часами, держа их за цепочку.

— Счастливого Рождества, — промолвила она.

Горло у меня перехватило, в глазах проступили слезы. Она вложила часы мне в руку, и я внимательно рассмотрел их. Хронометр расплывался перед глазами, так что пришлось поморгать, прежде чем я разглядел скрещенные револьверы, выгравированные на корпусе.

— Это… потрясающе, — наконец смог выдавить я, — Огромное тебе спасибо.

— Они принадлежали моему отцу, — сказала она. — Я хочу, чтобы они были твоими.

— Я не могу… правда…

— Все ты можешь. Тебе не понять, сколько добра ты принес в мою жизнь. Храни их всегда.

— Я… Я бы очень хотел и тебе что-нибудь подарить.

— Можешь подарить мне поцелуй.

С этими словами она слегка привстала. Положив руки мне на колени, она потянулась вперед и повернулась ко мне щекой. Я поцеловал ее. Затем она обернулась ко мне и посмотрела прямо в глаза.

— Я знаю, что ты ужасно скучаешь по матушке, — сказала она. — Хотела бы я, чтобы ты мог быть с ней, особенно в этот день.

Я кивнул, отчаянно желая, чтобы слезы прекратили бежать по щекам.

— Боюсь, что у меня никогда не будет детей, — продолжала Сара.

— О, конечно ты…

Она приложила палец к моим губам.

— Если у меня будет сын, я надеюсь, что он будет таким же прекрасным юношей, как ты.

После чего расплакалась уже она.

Опустившись на колени и скрестив руки поверх моих ног, она зарылась в них лицом, вздыхая и рыдая. Я положил свои новые часы на стол.

— Не плачь, — сказал я, — все хорошо.

Плач не прекращался. Я похлопывал ее по спине, гладил по волосам. Наконец, она перестала рыдать, одернула платье и несколько раз всхлипнула.

— Прости меня, — пробормотала она, — я не знала… — И вдруг снова разревелась, еще пуще прежнего.

Я встал и обнял ее.

Так мы и стояли, крепко обняв друг друга и на пару рыдая в два ручья.

Через какое-то время мы все-таки утомились и прекратили плакаться, но по-прежнему не выпускали один другого из объятий. Обнимать ее было очень приятно, хоть я и знал, что она мне не мать, а она знала, что я ей не сын.

Когда мы разжали объятия, она попыталась улыбнуться. Лицо ее раскраснелось и промокло от слез, глаза ярко блестели. Выглядела она прелестно.