Ник Каттер - Отряд [litres]

Эфраим завизжал. Звук был такой, словно гвоздь выдергивали из мокрой доски. Что за чертов идиот . Пытается уговорить этих тварей . С таким же успехом можно разговаривать с приливом, с гребаной саламандрой. «Интересно, – подумал он, – скаут-мастер вел себя так же – рыдал в свои последние часы и минуты, умоляя о пощаде?» Какая, к черту, разница?

Эфраиму хотелось, чтобы эти штуки просто ушли. Сможет ли он их выкурить? Выдавить как-то?

– Иф?…Эфраим?

Его имя доносилось из рюкзака. Он поднял клапан, нашел рацию и изумленно произнес:

– Да?

– Ребята, вы ушли без меня.

– Не смогли найти тебя, Шел.

– Все в порядке, я не сержусь. Как дела?

– Я один. Макс и Ньют ушли.

Тишина. А затем:

– Серьезно?

Эфраим фыркнул. Его пазухи были полны соплей, как будто он плакал – Иф не помнил, когда плакал в последний раз. Может, при виде ремонтника, которого ударом тока выбросило из подвесной люльки?

– Им нужно раздобыть еду. Я их тормозил.

Наэлектризованный статикой воздух потрескивал.

– Настоящие друзья не бросают. Прости, Иф, но это правда.

– А ты бы ушел, Шел?

Снова тишина. И после:

– Я не совсем друг тебе, Иф, так ведь?

Эфраим уставился на указательный палец. На молочно-белый полумесяц у основания ногтя – лунула – так эта часть называется. Откуда он это знает?

– Нет, Шел. Я думаю, ты что-то другое.

– Как ты себя чувствуешь? Голос у тебя какой-то неживой.

Что-то жуткое, что-то чудовищное и душераздирающе ужасное было в положении Эфраима: одинокий, полный тварей, с единственным собеседником в лице мрачного ядовитого пацана – Ползучего Шелла, как называли его девчонки в школе, – в потрескивающей рации. Уныние пробрало Ифа до мозга костей.

– Иф, ты еще там?

– Ага.

– Ты голоден?

«Да пошел ты НА ХРЕН, Шел». Ярость вскипела в горле Эфраима и тут же превратилась в страх до того глубокий, что на лбу выступили капли пота – хлоп-хлоп-хлоп , будто соленые пульки. Крепко обхватив себя руками, Эфраим раскачивался из стороны в сторону. Ему отчаянно хотелось оказаться дома, в безопасности, в постели, и чтобы мать хлопотала внизу, готовя фрикадельки, колбаски с перцами или даже омаров, которых он считал морскими жуками и люто ненавидел. Но уверенность и безопасность, спокойный голос матери – да, он ужасно скучал по всему этому.

Твари. Он чувствовал их. Они накапливались в его глазницах. Кишели в сводах роговицы, обвивали стебли глаз. Забивали пазухи извивающейся белой массой и слезами выжимали из него влагу. Стекали по носоглотке, пожирали друг друга миллионами и жирели в нем. Эфраим плакал, но едва осознавал это.

– Я могу помочь тебе, Иф.

Эфраим втянул сопли.

– Ч-ч-что?

– Я сказал… Ты слушаешь? Правда-правда, слушаешь? Я сказал, что могу помочь.

– К-как?

В безмятежной тишине островного леса, под нежные прикосновения ветра к верхушкам деревьев, Шелли принялся говорить. Его тихие ласковые слова омывали тропическим бризом. В них было столько здравого смысла.

Эфраим вытащил из кармана швейцарский нож. Его подарила Ифу мать. Не на день рождения или Рождество, а просто так. Прежде она так не поступала. Лишних денег никогда не было. Эфраим сидел на кровати и глядел на мать с недоверием. Поддевал ногтем большого пальца каждое лезвие и приспособление, вытаскивал их наружу. Ему нравился хрустящий щелчок, с которым они раскрывались.

– Ты начал? – спросил Шелли. Его голос звучал как-то отстраненно, безразлично.

– Да, – раздраженно бросил Эфраим. – Заткнись, просто заткнись на секунду.

Он осторожно вытащил консервный нож и замер. Злобно изогнутое лезвие зависало в четверти дюйма над кожей, в нескольких дюймах от сигаретного ожога. Кожа, казалось, дергалась и дрожала, будто под ней копошились эти твари. Совсем как тараканы под одеялом. Ублюдки.

Эфраим вонзил серебристый серп в распухшую плоть костяшек и провел им вдоль фаланги на тыльной стороне ладони. Острое лезвие с легкостью вскрывало кожу, оставляя за собой глухую саднящую боль. Только мгновение разрез оставался тускло-белым, точно снятое с костей филе форели. Затем порозовел, а после сделался красным от крови.

Стоило ей появиться, как бурливший в жилах гнев рассеялся, а вместе с ним исчезла и часть страха – как и говорил Шелли. Хорошо. Просто отлично.

– Видишь их, Эфраим? Ты уже должен их увидеть.

Эфраим наблюдал, как кровь стекала по руке. Прищурился. Он был уверен, что разглядел какое-то движение, когда консервный нож пронзил кожу. Заметил что-то мерцающее, извивающееся и белое, как и обещал Шелли.

Если в следующий раз резануть глубже и быстрее, получится ли поймать червя? Зажать, вытащить наружу? Он может оказаться очень большим. Не таким, как тот, что выполз из живота незнакомца, но все-таки крупным.

Придется обмотать его вокруг пальцев, как леску, и тянуть очень осторожно. Эфраим представил, как дергает за торчащий из руки конец и чувствует еще один смутный рывок в ноге, где засела голова твари. Хитрая работа. Если червь порвется раньше времени, то просто ускользнет и возродится. Иф должен достать голову . А как только сумеет это сделать, зажмет ее большим и указательным пальцами и сдавит. И задрожит от восторга, когда она лопнет с сочным «чпок!» .

– Сделай это. Давай. Не бойся. Тут нечего бояться. Ты почти добрался.

Шум в ушах сводил с ума. Эфраим раскрыл штопор. Рассеянно поднес к уху и вставил острие в канал. Холодный металл щекотал чувствительные волоски – реснички, так они называются, это Иф помнил по урокам естествознания. «И о лунулах тоже», – догадался он. Благослови Господь уроки естествознания.

Эфраим представил, как вставляет штопор в ухо и хорошенько проворачивает. Так же делала его мама, когда открывала бутылки дешевого испанского вина. Она много пила после ухода отца. Иф вообразил, как вытаскивает штопор, а на его спирали накручена толстая белая трубка. Попалась, тварь. Но могли быть и другие.

И все же, возможно, оно того стоит. У человеческого мозга на самом деле нет сенсорных рецепторов – еще один факт, который он узнал на уроках естествознания. Можно проткнуть раскрытый мозг ножом для стейка, а человек даже не почувствует. Обмочится или забудет имя лучшего друга, но никакой боли не ощутит.

Голос Шелли переплетался с ветром:

– Что выберешь, Иф? Немножко потерпеть боль или отдать свои глаза на съедение червям? Так они и делают, знаешь ли, – оставляют глаза на сладкое.

Эфраим вынул штопор из уха, сложил и бросил швейцарский нож на колени. Продолговатый красный ромб с белым крестом. Иф прикинул, что таким ножом можно запросто разрезать себя на куски. Каждым из приспособлений сжимать, тянуть и рвать взбунтовавшуюся плоть, пока она не развалится на части. Всему телу будет чертовски больно – за исключением мозга, конечно, – но, возможно, оно того стоит.