Литтмегалина - Дом на берегу

«Маленькое чудовище», – сказала о нем Натали вчера, и ее слова поразили меня своей жестокостью. Он ее брат, каким бы он ни был, и он всего лишь ребенок. Ребенок… Но я вот уже пять минут стояла возле двери и не решалась войти. Я как будто бы уснула в темной комнате и все еще не проснулась. Не двигаясь в действительности, блуждаю из одного сумеречного сна в другой.

– Боишься меня? – просочился сквозь дверь его утомленный, холодный голос. Я вздрогнула и затем, проглотив свою нерешительность, вошла в комнату – более из гордости, чем из смелости.

Колин лежал на широкой кровати, до груди закрытый темно-красным, с бордовым оттенком, одеялом. Мне сразу бросилось в глаза его разительное сходство с Натали: тот же цвет волос, та же пронзительность взгляда светло-серых глаз и ореол леденящего высокомерия. Вчерашняя истерика сказалась на его самочувствии, и он был слаб, как котенок.

– Здравствуй.

Он не снизошел до приветствия.

Я села на стул возле кровати, положив на столик стопку учебников, принесенных с собой (когда-то я сама по ним училась), и там же поставив свечу, сопровождавшую меня сквозь мрак дома Леонарда. Эта комната, освещенная единственной лампой, изолированная от светлого мира бархатными занавесями, сдвинутыми так плотно, что будто бы сшитыми друг с другом, была ненамного светлее коридоров.

– Меня зовут Анна, – я говорила как-то очень спокойно. Как перед бешеной собакой – не показывай страха, набросится. – А тебя?

«Маленькое чудовище»…

Он скривил губы в насмешке.

– Зачем спрашивать, если ты знаешь ответ, дуреха?

Я сделала вид, что не услышала последнего слова.

– Чтобы ты сам мне представился.

– Зачем? – повторил он.

– Так принято знакомиться. Называть себя. Но если я не спрошу, сам ты себя не назовешь.

– У меня тысяча имен. Я уже не знаю, как называть себя.

Ухмылка смотрелась на его детском лице странно. Точно он копировал мимику взрослого циничного человека. И такой же фальшиво-взрослой, нарочито замедленной, была его манера говорить.

– Ладно. Каким из них называют тебя чаще?

– Бхагават, – он уже откровенно издевался надо мной. – Но так меня не зовут. Так ко мне обращаются.

Я не уловила, в чем здесь разница. Я все больше терялась.

– Это не английское имя.

– Когда я впервые родился, Англии еще не существовало. И мира не было. И даже времени.

– Тебе восемь лет, – возразила я тихо, и он вдруг разъярился.

– Пошла вон отсюда, глупая нянька!

– Я не нянька. Я приехала, чтобы учить тебя…

– Да чему ты можешь меня научить, – он досадливо отвел взгляд, точно я была чем-то нестерпимо мерзким. – Убирайся. Пусть Леонард придет и сам учит меня.

– У мистера Леонарда много важных дел, – возразила я не слишком уверенно (понятия не имею, какие уж там у него дела). – Он не может прийти к тебе сейчас.

Колин потянулся ко мне и больно ущипнул за запястье. Я отпрянула, с сожалением отмечая, какую беспомощность демонстрирую перед этим жутковатым ребенком, решившим поморочить мне голову.

– Почему ты злишься? – удивление во мне постепенно вытесняло страх. – Я не хочу ругаться. Я хочу с тобой подружиться…

Не следовало. Глаза Колина полыхнули злобой, но губы растянулись в улыбке.

– А я хочу, чтобы ты умерла, – угрюмо отчеканил он. – Если я подружусь с тобой на этой неделе, ты умрешь для меня на следующей?

Я замерла, чувствуя, как розовеют мои обычно бесцветные щеки. Улыбка Колина стала шире. Возле уголков его рта пролегли вертикальные морщины, и он стал похож на маленького злобного старичка. Дрожащей от слабости рукой он поднял книгу, лежащую возле него на одеяле, и бросил в меня. Если бы я не увернулась, книга своим острым углом попала бы мне в глаз или в висок.

– Бросать книги – нехорошо, Колин, – спокойно, хотя внутри все дрожало, напомнила я и подняла книгу с пола.

– Кто ты такая, чтобы говорить мне, что плохо? – он почти кричал. – Ты скоро окажешься там же, где теперь те дуры, что были до тебя. Идиотка!

Я сжала губы.

– Мое терпение велико, но не безгранично, Колин. Пожалуйста, выбирай выражения.

– Я скажу Леонарду, чтобы он избавился от тебя.

– Что ж. Это будет очень несправедливо с твоей стороны.

– Сразу, как только он придет ко мне вечером.

– Вечером, Колин. А сегодняшнее занятие в любом случае состоится, – я понимала, что мои слова еще больше растравляют его гнев. Но отступление было тем более бессмысленным. Если я выйду сейчас, вернуться в эту комнату мне уже не позволят. А идти мне некуда.

– Я буду кричать!

– Кричи, – я села на стул, отодвинув его подальше от постели Колина, и с фальшивой невозмутимостью разгладила складки на юбке. Руки, не дрожите, нельзя. – Приступай прямо сейчас. Когда ты охрипнешь, мы начнем урок арифметики. Примеры можно решать и молча.

Он нахмурился, но его воинственность стремительно убывала. Я предположила, что он сдался так легко потому, что прежде ему просто не пытались дать отпор.

– Сейчас у меня нет сил разбираться с тобой, – с тихой ненавистью процедил он, оправдываясь за свое поражение. – Но ты еще получишь.

Я возликовала, внешне сохраняя бесстрастность.

– Может быть. А может быть, и нет. Возможно, ты передумаешь насчет меня.

Придвинув стул ближе, я зашелестела страницами. Колин закрыл глаза. Против желания, иногда мой взгляд смещался к его лицу. Его бледная, желтая в этом свете кожа казалась холодной и влажной. Должно быть, она слегка липкая на ощупь, предположила я и проглотила внезапное отвращение, горькое, как таблетка. Маленький, худенький, Колин физически не соответствовал своему возрасту. До чего же болезненный ребенок. Я должна была чувствовать жалость к нему, но почему-то не чувствовала и только гадала, как его тонкая шея выдерживает его голову. В какой-то момент я заметила, что он открыл глаза и теперь в свою очередь рассматривает меня, подслеповато щурясь, как крот.

– А ты совсем некрасивая. Вся серая.

– Я в курсе, – флегматично ответила я. – Вредно читать при плохом освещении. Я раздвину занавески?

– Я ненавижу свет.

Так твердо сказано, что настаивать бесполезно. Светобоязнь жителей этого дома просто поразительна. И странна. Но может быть, и не очень странна. У всех свои причуды, и хватит думать об этом. Я раскрыла учебник.

– Приступим.

Последующий час был непрерывной борьбой между моим упорством и стремлением Колина меня игнорировать. Его губы кривились, но и мои – незаметно – тоже. Возможно, его невежество было лишь притворством, но я начала с первых страниц учебника, разъясняя ему простейшие арифметические действия. Он выражал тоску всем своим видом. Вероятно, я уже могла позволить себе уйти с шансом вернуться завтра. Но желание сбежать пропало. Да, здесь, в этой комнате, я ощущала тоску и дискомфорт, но и за ее пределами мне не стало бы намного лучше. Я начала испытывать к Колину нечто схожее с тем острым интересом, который почувствовала к Натали. В ней было что-то, вызывающее симпатию, как бы груба она ни была; в нем было что-то отталкивающее, что наверняка ощутилось бы и в случае, если бы он изо всех сил пытался вести себя хорошо. Замкнутое и пугающее существо, он был заточен в теле маленького мальчика, но в холодном блеске его глаз и привычке морщить лоб, в его едких фразах, брошенных мне, проступал угрюмый взрослый. Стали ли причиной его мрачности болезненность и одиночество? Наверное.