Мирей Кальмель - Проклятая комната

Пока они судили да рядили, в комнату почти вбежал Гийом и, смущаясь, попросил их освободить большой стол.

— Несут моего сеньора! — с таким почтением добавил он, что можно было подумать, будто пожаловал сам король.

Клотильда быстро убрала пустую посуду, а Антуанетта так стремительно встала, что чуть было не опрокинула скамью, на которой сидела. Прислонившись спиной к стене напротив двери, она чувствовала, что все внутри у нее холодеет. Сердце готово было выскочить из груди, тесно схваченной корсажем. Затем в узкую дверь первым, пятясь прошел Бертрандо, а через несколько секунд на столе, там, где она только что завтракала, лежал ее супруг. В комнате воцарилась благоговейная тишина.

Антуанетта с трудом подавила приступ тошноты при виде окровавленного лица и раны на виске. Угадав ее состояние, Гук приблизился к ней и произнес:

— Он потерял сознание. Все будет хорошо.

Антуанетта впилась взглядом в глаза прево, потом опустила голову. Тогда он повернулся к Клотильде, которая уже подбросила дров в камин и подвесила над огнем котел с водой.

— Нужны чистые повязки. А еще мне нужен свет, много света.

Гийом тотчас убежал, словно обязанность обеспечивать повязки и свет лежала на нем. И пока Бертрандо властным голосом выпроваживал любопытных, Гук снова подошел к Антуанетте. Та тихо плакала, и ему стоило больших усилий, чтобы не обнять ее. Он участливо пробормотал:

— Я сейчас буду прочищать рану. Вам не следует здесь оставаться.

— Мое место здесь, Гук, — ответила Антуанетта не совсем уверенным голосом. — Мой долг остаться рядом с ним, раз он… жив! — выдохнула она.

Гук чувствовал, как что-то рвется в нем, причиняя боль. И он отвернулся, потрясенный тем, что вновь испытывает разочарование, посетившее его, когда он нашел Франсуа.

Как же легко было без лишнего шума удушить его тогда. Отомстить за Изабо, за ее бабушку, за Альбери и Антуанетту. Но он не сделал этого. «Бертрандо появился не вовремя», — прошептал ему внутренний голосок, будто желая его оправдать, но Гук не поверил ему. Истина была в другом: он не был убийцей.

— Молитесь, сударыня! — вздохнул он. Слова эти словно вылетели из какого-то холодного тумана, окутавшего все его существо.

Отвернувшись от нее, он принялся за дело при свете свечей в канделябрах, которые высоко держали Гийом и еще один слуга. Разум его подчинялся чувству долга, хотя сердце разрывалось на части.

Когда рана была промыта, обеззаражена и перевязана, они с Бертрандо перенесли Франсуа в соседнюю комнату, спешно подготовленную Клотильдой. В ней Бертрандо на время ремонтных работ устроил себе кабинет; на находившемся там столе еще были навалены планы и чертежи. По правде говоря, место это не подходило хозяину замка, но большинство помещений в замке еще не имело ни крыш, ни рам в окнах. Некоторые камины не устояли перед натиском ураганного ветра, и обрушившиеся кирпичи валялись на роскошном паркете. И хотя несколько комнат вычистили, накрыли брезентом и кое-как отремонтировали, ни одна из них не годилась для раненого, каков бы ни был его статус.

Франсуа уложили на скромную кровать недалеко от неповрежденного камина, распространявшего мягкое тепло.

Несмотря на равномерное дыхание, раненый все еще не приходил в сознание, и Гук спросил себя, не возникло ли какое-нибудь осложнение и переживет ли он эту ночь. От пришедшей в голову мысли, что Альбери с ее знахарством, унаследованным от бабушки, могла бы спасти его, он улыбнулся. Альбери не стала бы лечить Франсуа де Шазерона, он это знал. У нее хватило бы решимости сделать то, на что у него ее не оказалось. Он посмотрел на Антуанетту. Та в накинутой на плечи шерстяной шали сидела у изголовья кровати, руки ее были сжаты, губы беззвучно шевелились. Но о чем она так горячо молилась? Отныне одному всемогущему Богу решать, что будет с этим человеком. Но Гук не мог избавиться от ощущения, что в комнате витает неуловимое дыхание дьявола.

Он вздохнул. Завтра будет другой день. Вместе с Бертрандо, пожелавшим остаться, и Гийомом, заявившим, что будет следить за свечами, он устроился в углу комнаты прямо на полу. Итак, 12 октября 1515 года началось долгое, очень долгое бдение.

Филиппус Бомбастус фон Гогенхайм был молодым человеком двадцати двух лет, расторопным, выглядевшим гораздо моложе. Сказать, что он обворожителен, было бы преувеличением, но исходило от него какое-то загадочное обаяние, к чему причастны были его глубокие и умные черные глаза. Обладая живым умом, ловкач и пройдоха, не теряющий чувства собственного достоинства, Филиппус интересовался всем и в особенности вопросами, относящимися к различным наукам. Его отец, швейцарский врач, с младенчества развивал в нем любознательность, дабы вырастить себе достойного наследника. Но если Филиппус и унаследовал от родителя почтение к медицине, то вырос он под сенью знаменитой Черной Девы в аббатстве Швиц, где мать его работала служанкой. Так что его строгое воспитание столкнулось с легендами о мгновенном излечении, с лжечудесами и народными верованиями, над которыми смеялся отец, но нашедшими благодатную почву в детской душе.

Все это привело к тому, что в тот день, 12 октября 1515 года, он оказался в Сен-Реми-де-Прованс, далеко от родной Швейцарии, покинутой им тремя годами раньше для того, чтобы повидать мир и попытаться проникнуть в его тайны. А сейчас он ехал из Феррары, где блестяще защитил ученую степень, и звание врача приятно ласкало слух, к тому же мало кто из его собратьев извлек из своих путешествий и встреч столько пользы, сколько приобрел он.

Итак, Филиппус, сидя на осле, сопровождаемый слугой, немым от рождения, подъезжал к углу небольшой улочки после месячного общения со всеми ветрами на своем пути.

— Должно быть, это здесь! — уверенно произнес он, вытягивая палец, наполовину прикрытый шерстяной митенкой.

Одетые кое-как путники больше походили на бездомных бродяг, чем на врача с лакеем. Но Филиппусу было все равно. На язвительные намеки коллег он не менее язвительно отвечал: «Уж лучше голова, набитая мозгами, и пустой кошелек, чем наоборот. Спать, может быть, и не так уютно, зато снятся хорошие сны и хорошо мечтается!»

А мечты, слава богу, у него были. Еще с тех пор как его лохмотья вместе с ним побывали в Египте у подножия пирамид, отказывающихся раскрывать свои секреты, и в Константинополе, где он проштудировал массу книг. Где бы он ни был, он всегда приобщался к загадкам и верованиям тайных обществ и религиозных сект, расплодившихся в этом новом веке. Для пополнения своих академических знаний он выведывал и изучал врачебные секреты простых знахарей, повитух, цирюльников, банщиков и даже палачей. Не мог он до конца удовлетворить свою жажду знаний, которыми хотел принести пользу человечеству.