Мирей Кальмель - Проклятая комната

Девушка подобрала волосы в пучок и закрепила его заточенной косточкой. Затем она разделась и скользнула в естественный бассейн, образованный одним из притоков подземной реки рядом с горячим источником, который беспрестанно обновлял его своей сернистой водой.

С некоторых пор она не переставала думать о своей цели и о подземном хранилище английского золота, ждущего своего часа. Альбери показала ей, как мать расплавляла большие слитки, делая из них маленькие бруски. Это было ее сокровищем, самым охраняемым в мире, и когда одиночество становилось невыносимым, она говорила себе, что с этим богатством весь мир будет у ее ног, как только она сможет выйти на поверхность. И как только за свои преступления расплатится Франсуа де Шазерон, а это отныне было вопросом нескольких дней.

Гук деликатно отстранился от заметно округлившегося живота Антуанетты. Уже со второго месяца беременности она всячески старалась скрывать под рубашкой свои увеличивающиеся с каждым днем формы. Не то чтобы ей это не нравилось, напротив, ребенок был для нее символом новой жизни, но она стеснялась показывать любовнику недостатки своего тела, тела будущей матери. Гука, однако, это совсем не стесняло. Его отношение к ней изменилось за последние недели, он стал еще мягче и нежнее, иногда даже осторожно приникал ухом к выпуклости живота, будто пытаясь уловить малейшее движение этой жизни внутри нее.

И тогда Антуанетте невольно казалось, каким чудесным отцом он мог бы быть для ее малыша. Если паче чаяния супруг ее в этот раз отдаст Богу душу, она сделает все, чтобы изгнать Альбери и выйти замуж за прево. В жилах Гука все-таки текла благородная кровь, несмотря на то что его родители обеднели, лишившись состояния во время Столетней войны.

Лишь однажды она спросила его, почему у него нет ребенка, несмотря на то что он давно женат. Он сжал зубы и процедил, что Альбери бесплодна. После чего сбивчиво извинился и удалился. Антуанетта сделала вывод, что именно в этом и заключалась драма их брака. Теперь ей были понятны грустная сдержанность Альбери и отдаление Гука от жены. Он все чаще стал приходить к ней по ночам, поскольку плохая погода препятствовала вылазкам на природу. Он не сводил с нее глаз, ловил малейший ее вздох, предупреждал любое ее желание, лишь бы увидеть улыбку на любимом лице. Антуанетта была счастлива и даже перестала с пренебрежением смотреть на Альбери. А то, что в нескольких шагах от ее сладострастного ложа умирал муж, было ей глубоко безразлично. Им занимались врачи. По утрам она появлялась с осунувшимся лицом и припухшими глазами, как и должна выглядеть женщина, переживающая горе. Но за это она могла благодарить только Гука. Гука и его усердие в постели.

А сейчас ночь была спокойной. После снежного бурана, прекратившегося двумя днями раньше, небо было чистым и звездным — с него в молочное безмолвие вливался студеный воздух. Высвободив руку из-под головы спящей Антуанетты, Гук поднял глаза к окну. Полная луна разлилась опаловым светом, превратив пейзаж в нечто нереальное, призрачное. Гук чувствовал, как сильно застучало его сердце. Этой ночью он пришел к Антуанетте, чтобы забыться. Но это ему не удавалось. Он не мог сказать, который сейчас час, но знал, что тот момент уже близок. Такие мгновения уже вошли в его кровь, отзываясь мурашками, пробегающими по коже, дрожью во всем теле.

Все существо его напряглось, чутко вслушиваясь в каждый звук, даже если это было умиротворенное и успокаивающее дыхание хозяйки замка, посапывающей во сне. А потом вдруг он услышал. Первый крик. Отчаянный крик, вопли схваченного обезумевшего животного, вопль агонизирующего. Вероятно, одна из овец замка. И так каждую зиму. Никто не догадывался, как можно зарезать овцу внутри тройного кольца крепостных стен в двух шагах от загона. Гук дал всем понять, что Франсуа неодобрительно относился к этой новой тайне и что рука человека здесь ни при чем, и вообще нечего говорить об этом. Но некоторые еще помнили то, что происходило в 1500 году. И никому не хотелось повторения. Так что все встречали это событие молчанием. Обсуждали, убирали останки, забывали…

Гук невольно сжал кулаки. Почему ему было так плохо, так больно с тех пор, как Альбери поведала ему о своих опасениях? Послышался второй вопль, не вопль, а вой волчицы, проникающий в самое сердце. Возникло желание завыть вместе с ней, но ни звука не слетело с его губ. Боль засела внутри, в животе, и была нестерпимой. Чтобы заглушить ее, он прижался к животу Антуанетты — округлому, горячему, многообещающему. Как хотелось ему сейчас, чтобы этот ребенок был от него. С того дня он избегал оставаться с Альбери наедине. Просто не мог. И досадовал на себя, потому что чувствовал, что, несмотря ни на что, ей хотелось быть вместе с ним. Единственные слова, которыми они обменивались, касались Франсуа, но Гук обращался к ней без прежней теплоты — не как муж, а как прево, ведущий расследование. Да, он был сердит на себя. Может быть, потому, что она наконец-то призналась ему в любви.

Опять завыла волчица. Можно было подумать, что она страдала. Гук знал почему. Тогда он встал, оделся. Что бы ни произошло, ему следовало быть там, когда Альбери вернется.

Филиппус внезапно проснулся, прислушался. Он был уверен, что сквозь сон ему послышался вой. Он потянулся — от неудобной позы в кресле у кровати Франсуа де Шазерона у него онемело тело. Повернув голову к больному, он удостоверился, что тому уже лучше. Дыхание его было ровным, не то, что вчера, и он почти не срыгивал.

После первого осмотра, когда впервые возникла мысль об отравлении, молодой врач регулярно исследовал мочу. Утром она была мутной, но в течение дня постепенно светлела и становилась почти нормальной к вечеру одновременно с улучшением состояния пациента. Тот уже почти не бредил, его меньше тошнило и он даже просил есть. Следующим утром все повторялось, и Филиппус обнаруживал темные пятнышки в углах его губ.

Версия об отравлении подтверждалась: он немало поездил по свету, навидался всяких болезней и научился распознавать их природу. Однако этот случай поставил его в тупик. Цель яда — убивать более или менее быстро, и губительное действие его не превышает двадцати четырех часов. Но здесь было что-то другое. Кто-то явно желал смерти сеньора, поскольку состояние его неумолимо ухудшалось, и тем не менее создавалось впечатление, что его убийце или убийцам мало было просто смерти — нужно было еще продлить агонию, чтобы получить удовольствие от его страданий. Филиппус вздохнул. Он имел дело с очень извращенными типами. И, судя по всему, очень мешал им, потому что с тех пор как объявил о своем намерении круглосуточно дежурить у постели Франсуа де Шазерона, тот, похоже, начал понемногу восстанавливать силы.