Мирей Кальмель - Проклятая комната

Тогда только Альбери тяжело рухнула в кресло. Она страшно устала от беспрерывной борьбы между добром и злом, между выживанием и жизнью. Думалось ей и о сестре, которая сообщила ей о своем приезде в августе. Изабо хотела все открыть Лоралине, увезти ее в Париж, познакомить ее со своим любовником, этим Ла Палисом, который щедро осыпал ее любезностями и под руку провел по королевскому двору на глазах у всех придворных. Думала Альбери и о том, что могла она поведать сестре об этих бесславных днях. Ведь Изабо приедет с уверенностью, что все закончилось, больше не придется прятаться, что Шазерон уже давно мертв.

Альбери устало вздохнула. Почему же ничто не осуществилось из всего задуманного ею? Неужели все они прокляты, и зло безотвязно прицепилось к ним?

Устав бороться с тенями, она уснула, изо всех сил надеясь, что Гука все это не затронет. До самой развязки.

Франсуа де Шазерона от отвращения передернуло.

— Девчонка! — презрительно бросил он, будто сама эта очевидность была для него оскорблением. — Только на это вы и способны, женушка! Уж лучше я усыновлю одного из моих бастардов!

Антуанетта крепче прижала к себе свою маленькую Антуанетту-Мари, такую тщедушную и не подававшую признаков жизни. Но она была готова на все, чтобы защитить ее от гнева мужа, только что переступившего порог с надеждой увидеть наследника.

— Делайте, что хотите, муж мой, — твердо произнесла она, не опуская глаз.

— Идите к черту со своей девкой! — зло выругался он, выходя из комнаты.

Дверь с грохотом захлопнулась, заставив вздрогнуть и заплакать малышку. Антуанетта долго убаюкивала ее, напевая песенку. Мало-помалу Антуанетта-Мари успокоилась и опять заснула.

Несмотря на чрезмерную усталость, Лоралина почти не смыкала глаз. Вернувшийся Филиппус рассказал ей, что все прошло как нельзя лучше, что их дочь взяла грудь и согрелась подле Антуанетты, Альбери не встретила ни одной души в коридорах, а хозяйка замка ничего не заподозрила. Все это приободрило ее, однако ей были до дрожи неприятны прикосновения жадных губ грудничка к ее коже. Она чувствовала, как уменьшается его активность в холодном помещении. Он часто плакал, и Лоралине никак не удавалось укрыть его от нездоровой холодной промозглости. И все же ей невольно думалось, что ее собственная жизнь зависела от этого беззащитного существа. Да, ее жизнь и жизнь ее дочери. Ее жизнь и жизнь Филиппуса.

Она ждала Шазерона. Ждала целый день. Он не пришел.

Следующей ночью, когда круглая луна затмила близлежащие звезды, Альбери покинула свое место у изголовья Антуанетты, чтобы, по ее словам «немного отдохнуть», и убежала на ближайшую скалу, дабы выплеснуть в вое свою ненависть.

В главной башне Воллора, куда он удалился, Франсуа тщетно суетился вокруг горна и перегонного куба, призывая дьявола и его приспешников, испробовал все смеси, но в конце концов решился признаться себе, что его обманули. И прежде чем забрезжило, его яростный вой влился в вой серой волчицы, заставляя трепетать от страха окрестную живность, предавая зарождающийся день беспощадной анафеме, рвущейся из его беснующейся души.

Филиппус оторвался от Лоралины, как только услышал царапанье по камню когтей Ситара. Они дремали, прижавшись друг к другу, изнемогшие от произносимых клятв, от бесплодных мечтаний, недоступных, но тем не менее успокаивающих. Он старался отдать свое тепло чужому ребенку, молил небо продлить ему жизнь, чтобы не рухнули их планы. Он должен был бы возненавидеть себя за такую непристойную мысль, но она все же успокаивала его. Доктор не испытывал ни угрызений совести, ни сожалений. Лоралина улыбалась, преодолевая страх. Она улыбалась потому, что он был рядом, улыбалась, зная, что опасность не грозит ее дочери, а остальное не имело значения. Он ушел от нее, чувствуя, что они больше не увидятся, но подавил слезы. Они исступленно обнялись. В его памяти навечно отпечатались ее последние слова.

— Что бы ни случилось, Филиппус, никогда не забывай, как я тебя люблю.

Потом он закрыл за собой проход, и в конце лаза, где уже можно было сидеть, надолго обнял Ситара, погрузив лицо в жесткую шерсть. Как и она, он ждал.

С виду Франсуа де Шазерон был спокоен, но его мало походившие на человечьи глаза горели скрытым пламенем. Лоралина плотнее прижала к груди жадно сосавшего молоко младенца. Ей противно было показывать свою грудь его подлому отцу.

Войдя в темницу, Франсуа не произнес ни слова. Прислонившись к стене, он молчал, и лишь кулаки его сжимались и разжимались за спиной. Он зловеще возвышался над ней. Так прошло две−пять минут. Лоралина не могла бы сказать, сколько, точно. Она утратила всякое представление о времени. Пропал даже страх перед ним. Наконец, он медленно заговорил. Как и в первый раз, когда они оказались в этом месте. Но она знала, что эта безличная холодность была опаснее взрывной ярости. Однако она уже перешла по ту сторону, и ей было на все наплевать. Отнять он у нее мог только этого ребенка, ее сводного брата, теплых чувств к которому она питала не больше, чем к отцу.

— На что ты надеялась, солгав мне, Изабо? Разродиться этим гномиком? Умилить меня этой сценой? Не думал я, что ты такая дура. А знаешь, я уже готов был тебя освободить. К чему тебе это золото и его секрет в могиле? К чему тебе вечная молодость, если я выпотрошу это дитя на твоих глазах, а потом выпущу тебе кишки? Разве что алкаист наделяет бессмертием! Ты считаешь себя бессмертной, Изабо? Может, это и так, но я уверен, что это лучше знает мой меч. Ты красива и привлекательна. Я бы с удовольствием пытал тебя, отдал бы моим солдатам, наслаждался бы твоим страданием. Долго наслаждался. Ты знаешь, что я не вру. Тогда почему ты ведешь себя так вызывающе? Я все-таки вырву из тебя тайну, которую ты прячешь. Да, я охотно вырвал бы ее, как причиняющую боль занозу из руки. И тем не менее я предоставляю тебе еще один шанс. Последний. Я хочу знать правду.

— Она вам не понравится, — спокойно заметила Лоралина, выдерживая его взгляд.

Он приблизился к ней, опустился на колени.

— Об этом позволь судить мне, — выдохнул он. Пахнуло зловонием.

Лоралина отвернулась от тошнотворного запаха, отдающего ядом, она-то надеялась, что он сам в последней попытке выпьет этот яд в предыдущую ночь.

Он отошел на несколько шагов. Ребенок заплакал, и Лоралина тихонько покачивала его. Она раздумала жертвовать им, несмотря на решение, принятое накануне. После ухода Филиппуса она приняла другое. И она решилась:

— Философский камень — обман. А я не Изабо.

Он раскатисто захохотал.

— Подумать только! Кто же ты? — подтрунил он.

Не моргнув, она еще раз выдержала его взгляд. Отступать было некуда.