Ирина Азина - Девочки из первого Г

– Ты?! Ой, простите…то есть, вы? Да неужели…

– Да, уж вряд ли и узнаешь…

– Ну почему…– гляжу и на портрет, и на живой оригинал, – Глаза практически такие же! И даже лучше! А ведь это фото не цветное…

– Ай, мой кызым, ты льстишь своей Абике…

– Вовсе нет! – я протестующе машу рукой, – Так вот же на кого похожа наша Софа! Довольная Абика улыбается и гладит ласково меня по голове. Потом, как будто спохватившись, добавляет:

– Но смотри, кызым! За рыжего ни в коем случае не выходи! Такие люди как большой огонь – заманят, и сожгут дотла…Ты поняла меня, кызым?!

– Да, поняла, Абика! – говорю уже серьёзно.

– Ну, вот и хорошо! Пойдём, теперь пора обедать!

Так мы и жили в нашей Комаровке, обмениваясь крашеными яйцами и хворостом, и, убегая мимо православной церкви вслед за ручейком до каменной мечети на углу, ловили звонкие монеты на великий мусульманский праздник – все, любые дети, без разбора…

И, когда в начальной школе вышло так, что моя собственная жизнь разбилась на осколки, мне оставалось только это – думать, что вокруг всё может рухнуть в одночасье, а большое Софино семейство в веки вечные останется таким же: и Абика, и родители…прекрасные обеды, славный и гостеприимный дом, накрытый стол, покой и тишина «передних» комнат – незыблемо сейчас, и завтра, и всегда…

Оксанкин дом и всё её семейство были, разумеется, другими; но не менее прекрасными. Начнем с того неоспоримого достоинства, что улица Седьмая-Крайняя, как её мы просто называли, простиралась вдоль огромного оврага. Строго-настрого всем детям Комаровки запрещалось залезать в овраг; и все, конечно, лазали тайком. А после школы мы нередко возвращались под конвоем её бабушки – усердной, ненавязчивой и тихой, словно первоклассный сыщик. Оксана погоняла своей смирной, тихонькой бабулькой как хотела, и ей всё сходило с рук:

– Бабуль, иди вперёд, а мы тут поболтаем!

– Ну-ну, болтайте на здоровье, а я взади побреду… – покорно отзывается старушка, пропуская нас и семеня поодаль.

И, если мне случалось отобедать у подруги, это выглядело так:

– Покамест ешьте борщ, а после сделаю вам булки со сгущёнкой… – и бабушка с изяществом балетного танцора кружится в тесной кухоньке, намазывая маслом бутерброды, – Ах, вот ведь незадача! Кончилось растаяное маслице… Ну, счас из морозилки принесу!

– Вот это что?! – подруга тычет пальцем, указуя на мою тарелку, где красуются огромные ломти белейшей булки, сдавливая комья нерастаявшего масла, щедро сдобренного жёлто-кремовой, тягучею сгущёнкой, – Как же Ника будет это есть? Как, я спрашиваю?! У меня нормальная, а эта?!

– Эта просто нерастаяная… вот… – конфузится бабуля, и глядит, как виноватый спаниель.

– Унеси её сейчас же, мы не будем это есть! – Оксанку не остановить, и сцена «неприлично обижать гостей» течёт и развивается спонтанно. А мне ужасно жаль несъеденную булку! Провожая её взглядом, я, похоже, выгляжу так плохо, что бабулечка решается на крайние, заранее в сценарий не записанные меры:

– Тогда я торту вам нарежу! – и, увидев одобрение во внучкиных глазах, метнулась в длинный коридор, и мигом принесла откуда-то картонную коробку с красно-хохломским, по белому, узором.

– Ну, вот – другое дело! – торжествуя, радуется Окси. Из коробки извлекается ужасно дефицитный, весь облитый шоколадною глазурью, завитушкой изукрашенный искусно, многослойный вафельный брикет.

– Ничего себе! – не в силах удержаться, выражаю свой восторг.

– Классный, правда? – и вишнёвые хитрющие подругины глаза горят победой и триумфом.

– Режь! – повелевает она бабке.

– Ну-ну-ну, не трог… нарежу счас, нарежу… токма ножик наточу, чтоб вафля не ломалась…

На Оксану бедная бабулька даже и не смотрит, хлопоча и опасаясь новых криков недовольства от любимой «госпожи». С тех пор это сконфуженное «ну-ну-ну» Оксанкиной бабули слилось в моём сознании с тортом и булками, с простым уютом наших кухонь навсегда. И, к тому же, хоть у моей собственной бабули междометия такие выходили в основном скорее угрожающе – заставить меня съесть картошку, скажем, по-другому вряд ли б удалось; настолько мелкие различья не играли большой роли. Потому что совершенно непонятно как, но эта явная угроза была в одно и то же время нежной, ласковой, домашней, и служила символом такой простой, и нужной всем любви. Обычной, старенькой как мир, и сами наши бабушки, простой любви. В ней доброта, забота о своём потомстве – детях, внуках, правнуках – что бы они там не говорили, как бы яростно не спорили, как громко не кричали с высоты максимализма юности и веры в идеалы – а в ответ им – просто, незатейливо: «Ну-ну, не кипятись! Всё утрясётся, всё уляжется, пройдёт…А я тебя люблю, и буду любить вечно…что б ты там не говорила!» В этом есть и суть, и смысл безусловной и простой любви – фамильной, родовой, домашней. Философия такой любви имеет постулатами не аксиомы, не требует логических посылок. Её адепты не выпячивают собственное я, не учат на примере своих шишек и ошибок, не требуют в ответ любви к себе. Но совершенно точно – обладают неким тайным знанием, пришедшим к нам из глубины веков: и нам, и вам, и маленьким и взрослым – большим, значительным, и мелким, незаметным, а равно и всем прочим людям на земле, всем нужно одного – лишь знать наверняка, что кто-то их ужасно любит! И любит просто так, а не за что-то. Ведь, в сущности, это же так просто – любить!

Вот дом как дом…не хуже и не лучше остальных… Да мало ли их было в те года – построенных кой-как и наспех, понаехавшими в город батраками, подуставшими батрачить в никуда… В городах была работа, в городах давали землю, чтоб отстроить то, что было уничтожено, разрушено войной… И мои прадеды, прабабки, знавшие не понаслышке, что такое голод, холод, страх – приехали в числе таких же, прочих – многочисленных в те годы, из деревни в город – за работой и за лучшей долей. Сварганили они довольно маленький домишко из дешёвого, простого материала – шлакоблока, потом к нему неоднократно что-то добавлялось, перестраивалось, снова прилеплялось…пока не вышло так, как было уж при мне: две разных половины под одною общей крышей. В моём далёком детстве половину занимали «молодые» – мама с папой, и в довесок я; а во второй жила бабуля Фая, бабушка моя по матери, а также её собственная мать – изношенная, старенькая Пра. Устройство старенького дома было хаотичное. Зато и вдоволь места – незнакомый с помещениями, пришлый человек ни в коем разе не нашёл бы игроков в гляделки или прятки! Чем мы с друзьями часто и охотно забавлялись, легко вручая роль «водящего» пришедшим в гости к нам «квартирным», «необстрелянным» ребятам.

– Эй, Ника! Эля! – чуть не плачет от досады одноклассница, спустя двадцать минут усердной безуспешной беготни, – Ну хватит! Вот куда вы подевались, а?! Давайте, вылезайте!