Гая Ракович - Гагарина, 23

Жена Петра Степановича отмахнулась от папиросного дыма:

– Что ты вдруг вызверилась, ты что сидела?

Последняя затяжка, щелчком выброшенная папироса, колючие глаза, поджатые губы процедили:

– Сидела, и что!

Все вдруг увидели на прокуренных пальцах выцветшие буквы В, А, Л, Я, и выглядывавшую из-под короткого рукава наколку – розу с двумя листиками: на одном надпись «Усть», а на втором «Кут».

– Пойдём-ка мы домой, Пирожок, – бывшая зечка подхватила под мягкие бока капризно мякнувшего кота и ушла не прощаясь.

Дебаты затихли, скомкались и поборники очищения общества от евреев разбрелись по домам, только бабушка Ержанчика продолжила сидеть на скамейке, зорко следя за внуком в толпе ребятишек. В разговоре она участия не принимала, чувствуя неприязнь к тому, о чём говорили, вступить в спор так и не решилась.

***

После обильного ужина Пётр Степанович отправился в спальню, долго крутился в постели – никак не получалось удобно лечь. Набитый под завязку желудок давил, затрудняя дыхание, в боку кололо.

– Наташа, накапай валерьянки, уснуть не могу, – он приподнялся на подушке. Жена в ночной рубашке вышла из гостиной, неся мензурку. Они давно спали в разных комнатах.

Мешал появившийся откуда-то аромат ладана, да такой крепкий, что перебивал все запахи квартиры. К долго лежавшему в темноте с открытыми глазами Пётру Степановичу наконец пришёл сон и он провалился в прошлое.

У Петро́ – 16-летнего учащегося одного из пинских ремесленных училищ начались каникулы. Предвкушение летних приключений и мысли о соседке Леночке приятно волновали и щекотали где-то под языком.

Когда радио, голосом Левитана объявило о начале войны, высокий не по годам, спортивный Петро, как и все его однокашники, решил идти на фронт, но в военкомате получил отказ: «Приходи через год». Петро спорил, бил себя в грудь увесистым кулаком, то и дело сдувая пшеничную чёлку, падающую на глаза. Три значка на его рубашке: комсомольский, «За участие в марафоне» и ГТО, звенели и бликовали, как ёлочные игрушки.

Вечером того же дня дядька-зоотехник увёз его в деревню от греха подальше. Все верили, что война вот-вот закончится и лучше будет, если не в меру прыткий парнишка дождётся победы в глуши, подальше от соблазна «зайцем» уехать на войну в одном из эшелонов, беспрерывно шедших в сторону фронта.

Немецкие войска полностью оккупировали Пинский район в июле 1941 года. Дядька, всегда державший нос по ветру, перешёл на сторону врага, потащив за собой любимого племянника.

Организаторские способности бывшего зоотехника пригодились зацикленным на порядке немцам. Он деятельно участвовал в создании районной управы и полицейского гарнизона из белорусских и украинских коллаборационистов, получил хорошую должность, высокую зарплату и усиленный паёк.

Началось поголовное уничтожение евреев, цыган и коммунистов.

Во время карательной операции «При́пятские болота», с кавалерийской бригадой СС и батальоном охранной полиции Петро́, уже опытный каратель, попал на «акцию» в очередное местечко. В батальоне в основном занимались расстрелами, вешали реже и иногда использовали передвижные душегубки. Рослый не по годам, он ничем не отличался от парней призывного возраста и нёс службу наравне со всеми.

Сначала страх от вида трупов не давал ему спать, его даже рвало после первых казней, но человек такое животное, которое привыкает ко всему – привык и Петро́. Втянулся, заматерел. Евреев в его семье никогда не любили, поэтому юный шуцман (сотрудник охранной полиции, нем.), а попросту полицай, угрызений совести не испытывал – его отделение занималось только уничтожением жидов.

В этот раз решили внести разнообразие в уже приевшуюся людоедскую рутину. Новое слово – аутодафе – вошло в лексикон бывших комсомольцев и спортсменов.

Перед началом акции всем в отделении выдали спиртное и таблетки «Первитина». Абсолютно невменяемые молодые полицаи принялись отовсюду сгонять евреев: их вытаскивали из домов, погребов; снимали с чердаков; гнали, ударяя прикладами в спину к краю поселения. Там, на опушке леса, стоял большой, с двухэтажный дом, общинный амбар. Он ждал гостей, распахнув широкие ворота настежь.

Всем приказали раздеться: одежда, обувь, украшения – всё складывалось и описывалось специально поставленными людьми.

Шарфюрер их отделения, которого они между собой называли бригадиром, с плоскогубцами в руках лично выдирал золотые зубы. Втянув головы в плечи, избитые и раздетые люди стояли в очереди, прикрывая срамные места руками. Когда очередь подходила, каждый открывал рот и молча терпел процедуру.

Соратники Петро́, загоняя толпу в амбар, лапали женщин, таскали мужчин за пейсы и бороды, пинали по детородным органам и хохотали до колик, до спазмов в животе, до икоты.

Петро́ спиртное с наркотиком принимать не стал. С ясной головой он стоял в стороне и с презрением смотрел на колышущееся покрывало из плотно прижатых друг к другу голых тел, которое медленно и почти безмолвно вползало в пасть амбара. Они уже не кричали, лишь иногда раздавались одиночные всхлипы. «Как можно идти на убой и не сопротивляться! Лучше умереть в драке, чем издохнуть вот так!» – смахнув чёлку с глаз, цыкнул слюной.

Сами немцы участие в экзекуции не принимали. Стояли отдельной группой у мотоциклов и машин, о чём-то переговаривались, то и дело заливисто смеясь. В сторону амбара почти не смотрели, лишь иногда, бросая взгляды на кураж молодых полицаев, презрительно ухмылялись. Вдруг один из немцев окликнул Петро́ и показал рукой на мальчишку, убегающего в лес.

Выматерившись, Петро́ перекинул шмайсер за спину и побежал. Ветки хлестали по лицу, оружие било по спине. У босого и напуганного жидёнка, мелькавшего голой спиной впереди, не осталось никаких шансов против рослого спортсмена в сапогах сорок пятого размера.

Петро́ тащил его к амбару, прижав голову локтем к бо́ку. Мальчишка визжал, брыкался, сопли и слюни пачкали руку. Немцы, свистя и улюлюкая, зааплодировали, когда полицай бросил маленькое тело в толпу обречённых.

Ворота заперли. Жиды молчали в захлопнувшейся пасти амбара, а может они молились, кто их разберёт. Стены обложили дровами, ветками, облили керосином и подожгли, но огонь не хотел разгораться, облили ещё раз – не горит! Лишь с третьей попытки появился дымок и язычки огня нехотя начали выползать из-под наваленных дров. Стайка голубей, сидящих на амбарной крыше, вспорхнула в испуге. Вдруг здание вспыхнуло, всё сразу, будто открылись шлюзы, сдерживающие потоки огня. Старые бревенчатые стены затрещали, заскрипели. Толпа запертых людей превратилась в одно страдающее от нестерпимой боли животное, завывшее сотней гло́ток. Вой вырвался наружу с жирным дымом и понёсся в ослепительно голубое небо, к взбитым сливкам облаков.