Наталья Шунина - Троесолнца

«Традиция тащит общественный порядок. Она-то и не даст нам всем стереться в пыль в этой глобализации», – думал Павел Артемьевич, сидя ясными ветреными вечерами с имбирным чаем и перетёртой морошкой у себя на крытой веранде. И становилось ему отчего-то хорошо. Было у него ощущение, что он не только размышляет над серьёзным предметом, но и будто грезит наяву – так легко и длинно текло его размышление, подобное вологодской реке, выносящее на поверхность, между прочим, не только его возможные в будущем увлечения (соблюдение календаря, составление стеллажей по теме, а позже открытие музея с артефактами), но и очень мудрые цитаты великих. Только имбирь его досадовал, если попадался на язык. И тогда разыгрывалась полемика с супругой Ольгой, случись ей оказаться поблизости, о свойствах и противопоказаниях чеснока.

Но важен не чеснок, а идеи. Ими упражнял свой ум Павел Артемьевич Костряков, несмотря на то, что ведическое славянство, это жестокое и тёмное праотцовство, пользовалось очень малой популярностью в их городке. Его уважали разве что среди небольшой горстки язычников, раздающих листовки, от которых честной народ шарахается, будто там споры сибирской язвы. И так как из Москвы, с повеления патриарха Кирилла, последовали указы об ужесточении наказаний для сектантов, а переписанный в парламенте заново закон «О сектах» после «эзотерических» 90-х расширял это понятие настолько, что туда рисковали попасть даже представители той безобидной горстки, Павел Артемьевич со своим новым и для многих неожиданным увлечением шансов имел мало. Особенно ввиду того, как крепко и деятельно разразилась дружба главнокомандующего и патриарха, сошедшихся на мессианской судьбе России и многих других высоких материях. От этого завязались узы и между чиновниками и священнослужителями, руководителями административных центров и митрополитами: посыпались проекты, бюджетные средства, замаячило духовное возрождение нации… И хоть со всем Костряков соглашался и всё приветствовал как избавление от тех же самых кашпировских, которые всё лечат и ораторствуют по всей стране, не мог он не чувствовать некоторую узость нового курса.

Коробило его вот что: хоть язычество из православия не изжили, но нападают на него с каждой паперти, как на индийскую йогу, и не признают этого нападения, и в конечном итоге губят сам корень нашей истории, пуская его забвение в людских умах. Поэтому он и считал, что культурой древних славян (а их теософия и космогония представляла для Павла Артемьевича, человека всё-таки светского до мозга костей, именно срез культуры), праотцов, нельзя так запросто разбрасываться, вменять её всю узким специалистам, её надо чтить, исследовать и возрождать, и прививать знание о ней массам (именно эту прививку он готов был взять на себя).

Первое, что он сделал, ощутив масштабность своей идеи, – встретился с культурологом-североведом Сергеем Ивановичем Бахрушиным. Тогда Костряков говорил очень осторожно и даже поскорее хотел отделаться от словоохотливого Бахрушина, уйти, потому что ещё прискорбно мало знал о предмете и тяготился очевидным своим невежеством. Но Бахрушин, смекнув о музее (хотя Костряков о нём и словом не обмолвился), совершенно не желал ничего примечать, на все лады воспевая исследовательскую и иную перспективность заинтересовавшего господина экс-мэра предмета. Мы не будем передавать всё, о чём узнал в тот день Костряков от Бахрушина, кроме того, что имело непосредственное влияние на судьбу Нежина, распластавшегося ныне под яблоней.

– Ну что это такое! Всё им как одно, Павел Артемьевич, – заводился Бахрушин, как будто призывая Кострякова в судьи, а между тем просто пытаясь его заинтересовать, – и всё они профанируют бедного китовраса, уже сил никаких! Не поверите, и Бову Королевича, и Полкана, и даже зодиакального Стрельца суют, и онокентавра! Я уже не говорю про то, Павел Артемьевич, что образованный наш русский человек убеждён, что китоврас пошёл от древнегреческого кентавра! И это-то наша национальная гордость! – воскликнул Бахрушин, как будто почуяв, куда давить. – Всё грекам отдаём! Хотя ещё академик Веселовский – а ведь кентавр с половиной звериной символизирует победу духа над материей! – ну так Веселовский сомневался, что греческий кентавр произошёл от санскритского гандхарва, а русский китоврас от кентавра. И я вот вам скажу, что никакого греческого! Никакого! Китоврас – это анаграмма! Позвольте, кстати, вам показать мою домашнюю коллекцию, знаете, лет двадцать назад бабки наши все свои короба, прялки, сундуки с росписями запросто отдавали, мол, старьё, хлам, а тут копейка живая, так вот там на одной из коробочек удивительный китоврасик!

– А есть ещё эти бабушки? – поинтересовался Павел Артемьевич, желая уйти от темы. Тем более что он запамятовал значение слова «анаграмма» и не знал, кто такие гандхарвы.

– Ох, Павел Артемьевич, с бабушками уже всё худо. Обобрали их, как липок, вот как границы открыли, так и попёрли на Русский Север искатели артефактов. А они, бедняжки, думая, что их благодетельствуют, ещё и плошки с ягодами перед гостями ставили. Теперь все артефакты в Лондоне, – вздохнул и правда резко огорчённый Бахрушин, вспомнивший о том, какие, ему рассказывали, в Лондоне выставлялись предметы быта и как эти предметы уплывали задарма прямо из-под их носа.

«А что сейчас? Даже если и музей организуем, сокровищница-то пуста! А денег на лондонские аукционы у Кострякова не хватит. Что ж стыдить-то себя! – промелькнуло у Бахрушина, жившего своей профессией и переносящего все невзгоды в этой области тяжело. – Поговорим да разойдёмся. Если бы под предвыборную кампанию этот музей, то можно, а так… Эх, и как давно он там в мэриках числился… Или на губернаторский уровень выйти… А так нет… И рассчитывать не на что… Но дружить надо: и палка раз в год стреляет…»

Пока он думал, кивавший всё время Павел Артемьевич, дабы хоть что-то рассказать, вспомнил об аукционе, в котором он принимал участие, выразил желание увидеть домашнюю коллекцию, пригласил на обед и распрощался. Тем более Бахрушин иссяк, вспомнив про лондонские аукционы, и распрощаться с ним было куда легче.

И так как у нас справедливо вызывают большее раздражение вещи, которые мы знали, но забыли, нежели те, о которых мы не ведали изначально, – Костряков мучился анаграммой. Поэтому, придя домой, он немедленно нашёл, что это. Но тут уже его задело (потому как он не догадался сразу), почему Бахрушин воскликнул: «Китоврас – это анаграмма», и он стал читать про китовраса, всё более удивляясь глубине и многозначности его образа, о которых он и подозревать не мог. Через три часа чтения и жадного поиска, когда на небе уже замерцал сквозь туманность молодой месяц, он нашёл и про то, почему предполагают, что слово «китоврас» является анаграммой, и как он символизирует гармонию, звериное и духовное, и прочее, прочее… Ему всё пришлось по вкусу и даже подумалось (наверное, под влиянием ночи и худого, как волосок, месяца), что все люди – звери, имеющие шанс к духовному… Звери! В общем, Костряков увлёкся.