Ярослав Гончар - Гроссмейстер

– Да не очень, как будто выпил бочку виски.

Алан пытался держать взгляд ровно. Чтобы доктор мог его внимательно осмотреть.

– Нда, ну столько вы не пили. Я бы сказал, что вы вообще не пили, – закончив осмотр и поправляя халат, доктор Гаус отступил к стене. – Да и вряд ли теперь будете.

Он был высоко роста, подтянут. Очки в легкой оправе и пристальный взгляд карих глаз придавали ему вид супергероя из известных комиксов, казалось, что вот сейчас где-то на улице крикнет женщина и доктор Гаус, сбросив одежду, в геройском костюме прыгнет в окно её спасать. Алану даже стало смешно от этой мысли, но он тщательно скрыл улыбку, осмотрев лица присутствующих.

– Хватит говорить загадками, что со мной? Только не говорите, что из-за банального переутомления вы тут разыгрываете драму в трех ролях! – терпение Тишмана заканчивалось, и он начал повышать голос.

– К сожалению, переутомление не давит на отделы головного мозга, вызывая обморок, – врач присел на край стоящего около него стула и, вздохнув, продолжил: – Такое может делать только опухоль.

Наступила тишина, которую нарушали только голоса медсестер в коридоре.

– У меня рак? – безэмоционально спросил Алан.

– Да, у вас неоперабельная злокачественная опухоль головного мозга.

– Её можно вылечить?

– Увы, уже нет, рак мозга в такой стадии неизлечим, – доктор Гаус говорил с профессиональным сочувствием, которое выработалось за годы работы с пациентами такого рода. – Можно провести лечение, но это поможет продлить жизнь на пару недель, не больше.

– Сколько мне осталось? – он спокойно посмотрел на врача, казалось, что ответ не имеет никакого значения.

– Не больше шести месяцев, может, и того меньше, я не могу дать точный прогноз, все зависит от скорости развития болезни, – доктор Гаус сделал несколько шагов по направлению к выходу и, подойдя к двери, обернулся. – Не буду вам мешать, я думаю, вам есть что обсудить. Я пришлю медсестру, она завершит все процедуры, после которых вы можете быть свободны. Если понадоблюсь, то я в своем кабинете, – он сочувственно посмотрел на Тишмана. – Простите, мне очень жаль, – и вышел из палаты.

Взгляд Тишмана стал пустым, будто из него сразу ушла жизнь, повернув голову, он посмотрел в окно. Небо было голубым и безоблачным, лишь изредка на мгновение можно было уловить взглядом пролетающих птиц. Как хорошо снаружи и как пусто внутри. Не было никаких эмоций, он спокойно лежал и смотрел на двух ласточек, вдруг появившихся в небе. Они то взлетали, то падали, то подлетали друг к другу, и на миг казалось, что они вот-вот должны столкнуться, но какая-то неведомая сила внезапно отбрасывала их, позволяя продолжать свой небесный танец. Они были счастливы! Но разве птицам ведомо счастье? А людям? И резким порывом в мозг Алана врезалась одна единственная мысль: «Да, они счастливы. Они свободны, здоровы и есть друг у друга. Они любят небо, а небо любит их». Он повернул голову и обвел взглядом присутствующих, все молчали, только заплаканные глаза и тихие всхлипы Кэтрин нарушали эту тихую спокойную картину.

Незаметно вечер опустился на город. Белый «кадиллак» медленно двигался в потоке автомобилей. Три человека, находившиеся внутри, молча смотрели каждый в свою сторону. Алан спокойно рассматривал залитую огнями улицу. Она казалась ему чужой, уже какой-то прошлой. Он поднял глаза на чужие здания, осмотрел чужие магазины и кафе, все изменилось. Тишман почувствовал, что вся жизнь вокруг стала чужой, не его. Алана начала преследовать мысль, что срочно необходимо спрятаться, закрыться, отсидеться и подумать, главное – подумать, сделать то, что умеет лучше всего.

– Притормози у того магазинчика, – гроссмейстер показал небольшое здание с вывеской «Все лучшее у Фрэнка». Грин, медленно перестраиваясь в правый ряд, посмотрел на шахматиста в зеркало заднего вида, он все понимал.

– Пять минут, – бросил Тишман, открывая заднюю дверь, после того как машина припарковалась.

Через некоторое время гроссмейстер вернулся, держа в руках большую бутылку джина и несколько пачек сигарет.

– Алан, тебе нельзя, врач запретил алкоголь, – Кэтрин с испугом посмотрела на него.

– Если ты не заметила, то и жить он мне тоже запретил. Трогай, шеф, – он махнул рукой, как будто запрыгнул в такси.

Вклиниваясь в поток автомобилей, Натан вынул прикуриватель и подал его Тишману, не проронив ни слова.

Алан стоял и смотрел в зеркало, разглядывая себя: ровный нос, короткостриженые русые волосы, легкая дневная щетина, все как всегда, но какая-то деталь не давала покоя. Что-то неуловимое, оно вызывало ощущение перемены, с этим «что-то» отражение казалось другим, не его. И внезапно все стало на свои места: глаза, уставшие серые глаза, – в них проскальзывало что-то неуловимо тяжелое, сотни бессонных ночей и жизненных ошибок. Вот что он не замечал раньше – выражение глаз как отпечаток всей жизни. Победы и поражения, ложь и истина создали тот самый взгляд, который выражал саму суть его души. И среди всего этого особенно выделялась обреченность, то самое состояние человека, который осознает скорый конец. И все же глаза в зеркале казались спокойными, даже скорее смирившимися, готовыми принять судьбу, какой бы она ни была. В одно время бытовала теория, что на войне видно тех, кому суждено погибнуть, как будто они отмечены смертью. Один старый вояка рассказывал, что перед боем, посмотрев на солдат, он видел тех, для кого этот самый бой станет последним, и всегда оказывался прав. И, рассматривая свое отражение, Алан подумал, что теперь он сам один из тех солдат. С трудом оторвав взгляд от зеркала, Тишман пошел к окну, по пути наполняя бокал. Из окна открывался прекрасный вид на город. Улицы, как узкие ходы в лабиринте, разрезали сплошные громады высоток, уходящих в небо. Большое количество автомобилей и прохожих создавали ощущение муравейника, но муравейника современного, блистающего своим великолепием. Все было подчинено управляемому хаосу. На этих улицах, в этих огромных домах, люди рождались, жили и умирали. Здесь любили, предавали, творили и разрушали. Тишман представил себя на этих улицах, в этом доме, в этой квартире. Он видел себя, сидящего за шахматной доской и разрабатывающего новую стратегию для победы над очередным соперником. Потом спешащего в магазин за продуктами, бегущего на важную встречу и возвращающегося назад в квартиру. И так снова и снова. И в конце мертвого на кровати, вокруг которой стояли друзья и знакомые. Похороны. И снова эти улицы и дома, но уже без него. Ничего не изменилось, новый чемпион, новые прохожие, новый день и старый муравейник. Гроссмейстер залпом осушил бокал и рассмеялся.