Дон Арк - Остатки страха

Рядом со мной посадили бабушку и маму. Бабушка находилась в бессознательном состоянии. Лоб ее пересекала крупная капля крови. Она молчала, глаза ее были прикрыты. Грудь часто вздымалась. Ее скрюченные пальцы шарили по подолу платья.

Мама то постанывала, то мычала. Она положила щеку на плечо своей левой руки и нахмурилась. Видимо, тогда она получила травму. Я хотел ей помочь, но не мог.

Им также запихнули во рты грязные тряпки. Когда маму связывали, она чуть ли не плакала от боли.

На улицах города никого не было.

Странная штука, наша память. Если с человеком произошло нечто ужасное, трагическое, по крайней мере – неприятное, мозг удаляет связанные с тем сцены. Он словно просит память выйти из какой-нибудь потаенной комнаты навсегда, а после, когда память, ничуть не сопротивляясь, выходит из своеобразного помещения, запечатывает эту самую комнату и с улыбочкой говорит своему хозяину: «Что ж, дорогой, эта чертова потаскушка нам с тобой не нужна – пусть обитает в другом месте. Нам с тобой будет хорошо без нее, вот увидишь».

И человек ненароком соглашается с ним. Соглашается главным образом потому, что не согласиться не может.

Так и со мной. Я видел, как мы ехали и куда, но если и помню что-нибудь, то не вижу смысла того описывать – привычные взгляду пейзажи, заполненные туманом паники и прошитые черными нитями страха перед будущим.

Я не смотрел ни на бабушку, ни на маму. Несомненно, мне было жаль их и где-то глубоко внутри я уже помогал им. Знаете, как это бывает? Сознавая собственную беспомощность, в которой океаном сине-зеленой воды плещется трусость, вы представляете себя супергероем, выдумываете сцены, которые возможно совместить с ситуацией, в которой вы находитесь. И со мной было именно так.

Я сидел, преодолевая рвотный позыв и смотря в окно на черные силуэты зданий, деревьев, автомобилей, и представлял, как легким движением ОДНОЙ руки распутываю веревки, которыми меня связали (причем этого никто не замечает), вытаскиваю долбаную тряпку и человекоподобным пауком запрыгиваю на водителя. Автомобиль съезжает с дороги и ударяется в фонарный столб. Я избиваю водителя и засовываю ему в рот грязную тряпицу, кричу: «Жри, сволочь!» – после чего вырубаю гаденыша. Бабушка и мама в это время смотрят на меня так, что мне даже становится неловко за самого себя. Я запрыгиваю на второго, который уже вытащил из своей задницы пушку и готов выстрелить в меня. Его я избиваю так, что капли крови ужасающей росой покрывают мое лицо, мою одежду, а на руках остаются алые разводы.

Из второго автомобиля уже бегут остальные трое. В них я просто стреляю со всей возможной человеческой жестокостью из пушки. А далее… высвобождаю бабушку и маму, и мы едем к папе.

Но я сидел. Для меня это самое важное из всего, что я помню.

Пробудился я в полной уверенности, что все то был дурацкий сон и что жизни моей ничто и никто не угрожает. Как бы не так!

Пробудился я… в доме Беатрис (точнее, ее родителей). Я огляделся. В беспорядке, устроенном, по-видимому, людьми со скошенными лбами, было тихо и душно. Во рту все еще явственно ощущался вкус машинного масла, из-за чего я даже не желал облизывать губы, хотя сухость во рту всячески пыталась вынудить меня сделать это.

Руки мои не были связаны. Я вообще лежал свободно. С накатившей на меня волной радости, отдавшись безрассудству, я вскочил на ноги и забегал по дому. Улыбки не было на моем лице – какая может быть улыбка, когда всем твоим родным и любимым досталось по тумаку (а то и больше) всего лишь за то, что ты краем глаза видел долбаную военную базу! – но внутри меня играла радость. Раз свободен я, значит, будут свободны и остальные. Так я тогда думал. И я их искал.

Но в доме никого не было. Совсем никого. Даже людей со скошенными лбами. Даже лика Иисуса на тумбочке в спальне мистера и миссис Гоул, родителей Беатрис.

И был ужасный беспорядок.

Наивности и безрассудства мне было не занимать. Решив, что я спокойно смогу выйти через главный вход, я чуть ли не вприпрыжку помчался к двери… Какого же было мое удивление, когда я увидел в замке ключ. Прекрасный шанс для человека, наполовину заполненного отчаянием, а наполовину – безрассудной радостью.

И я дотронулся до него. Облаком пыли передо мной пронесся прошедший вечер (ровно до того момента, как меня связали). Ярко-зеленая стрела, смазанная ядом осознания собственной неполноценности, пронзила мой мозг, и я рухнул от заполонившей мое тело боли на засыпанный газетами и журналами пол.

Под потолком что-то жужжало. Или это жужжало в моей голове, отказавшейся в те дни от своих прямых обязанностей – например, давать своему хозяину дельные советы.

Не знаю, сколько я лежал в одном положении, но все мое тело как будто было сковано льдом. Действительно, льдом: я даже ощущал холодок, когтистыми лапами притрагивавшийся к моей коже.

Уже заметно вечерело – это я понял по сгущавшимся в комнате теням, – когда я решил подняться и найти другой выход.

«Нет ничего проще, чем выбраться через окно», – отметил я про себя, цепляясь одной рукой за стену, а другой – за спину. Я с трудом переступал с ноги на ногу.

Окно в прихожей было закрыто, однако разноцветным фонтаном наивности во мне плескалась мысль о том, что ручка окна если и ударит меня током (или чем я был прошит в случае с дверной ручкой?), то не столь сильно, и тогда я точно выберусь из дома возлюбленной. Дома ее родителей.

Проковыляв к окну – заняло это, пожалуй, не менее пятнадцати минут, но для меня то были пятнадцать часов, – я резко поднял руку и бросил ее на ручку. Ничего не произошло.

Я даже удивился в тот момент от понимания того, что люди со скошенными лбами оказались настолько глупы. И не забыл укорить себя за безрассудное принятие решения выйти через дверь.

Я распахнул окно, и в лицо ударил освежающий вечерний ветер, который принес с собой запах чего-то жареного. И тут я облизнул губы. Невыносимый вкус машинного масла сделал свое дело – меня выворотило, и тогда на листах газет и журналов, разбросанных по полу, осталась розоватая густая жидкость… О Боже. Я отвернулся и попытался настроить себя на мысль не думать об этом.

Несмотря на то что вечерело и по саду прогуливалось больше теней, чем солнечных снопов, я выглядел в траве близ дома два силуэта. Мозг подсказал мне, что я их встречал где-то ранее и даже был знаком с ними…

Из-за плохого зрения я несколько минут вглядывался в них, то щурясь, то меняя положение, то вращая головой в разные стороны. Понимание, словно зажегшийся от выключателя свет, вмиг вспыхнуло в моем разуме.

И я громко заплакал. Я почти никогда не плакал, считая, что подобное свойственно девочкам и должно оставаться за таковыми. Я почти никогда не плакал, потому как в моей жизни до тех страшных дней не было ничего такого, из-за чего бы я действительно страдал (разве что убийство мистера Брауна). Я почти никогда не плакал, потому что не любил показывать свои эмоции другим людям. Но в ту секунду, секунду горького понимания того, на чьи силуэты я вглядывался не менее пяти минут, я прямо-таки разрыдался.