Александр Катеров - Что это было?

Я ничего ему не ответил и молча вернулся в кабинет.

Здесь было темно и только свет луны из окта, освещал мой рабочий стол. Я машинально щелкнул выключателем и вернулся на кухню.

– Что-то свет не включают, наверное, авария, – предположил я, располагаясь у окна, чтобы прочитать выдержки из текста.

Павел Петрович протянул мне рюмку с коньяком, а я, разворачивая тетрадку, пояснил:

– Это у него, как я понимаю, эпиграф к его произведению, которое он так и не успел написать, а может не смог? Вот послушай:

«Мы все когда-нибудь умрем,

Оставим мир наш этот бренный.

И там, за тысячу миров,

Мы встретимся с тобою непременно!».

Петрович немного помолчал, а потом спросил:

– Он, что еще и поэт?

– Когда мы влюблены, Паша, мы все немножечко поэты. А этот парень был неплохим журналистом и хотел написать повесть о любви. Вот здесь, как раз, речь идет о любви к своей дочери. О том, как одна любовь порождает другую, которая отстала от действительности… В этой тетрадке, Петрович, помимо наблюдений, очень много любопытных фактов, которые затрагивают и наши с тобой интересны.

Я стал рассказывать другу о философских размышлениях и мечтах журналиста, который даже сумел вывести формулу любви. По его мнению, любовь – это вирус, с котором почему-то борется человечество, не замечая, что теряет самое ценное в этой жизни. Ее опасаются и даже бояться, потому что она тревожит душу и заставляет думать…

– Формула любви? Это, как сейчас одеколон с феромонами? – Перебил меня Петрович и ехидно ухмыльнулся.

– Да, ну тебя, Паша, ты опять все опошляешь, – упрекнул я его.

– Здесь речь идет о возвышенных чувствах, а не о тех, которые строятся на основе материального благополучия и животных страстей. Ты вспомни средневековье, когда во имя любви совершались подвиги и развязывались войны. А прошлый век?.. Какие писались полотна, и какая создавалась музыка? А литература?.. Нет, Петрович, ты не прав, этот журналист был человеком – личностью!..

– Постой, Витя, – опять перебил меня Петрович и спросил:

– Ты это все прочел в этой тоненькой тетрадке?

Он взял у меня записи журналиста и ухмыльнулся:

– Сорок листов? Да ты мне уже на все двести наговорил…

Я хотел ему возразить, но включили свет, и мы ушли в кабинет.

Здесь мы расположились у монитора компьютера, а он почему-то отказался показывать нам видеозапись.

Раздосадованный Петрович невесело пошутил:

– Все, кина не будет – киньщик заболел…

Я еще пытался запустить запись, а он спросил:

– Я у тебя переночую, а то поздно уже добираться до дома?

– Без вопросов, – ответил я и предложил ему место на диване.

Когда мы улеглись, я спросил его:

– Ты думаешь о незнакомке?

– Нет, – поспешил ответить мне Петрович, – я думаю, Витя, о другом. Что это за формула любви, которую вывел журналист?

– А нет никакой формулы и вируса любви тоже нет, – ответил я, – любовь, Павел Петрович, это дар Божий, подаренный нам, как задел для хороших и добрых отношений. Любовь – это все!.. Без нее люди перестают быть людьми. Сначала они не замечают красоту мира, потом не видят страдания ближнего, а потом и вовсе становятся мертвой рыбой, плывущей по течению. Любовь сейчас, как это не печально, не в моде. Под этим теперь подразумевается секс и плотское удовлетворение, а само чувство для многих – обуза и большие хлопоты.

– Уж больно мрачно ты описал наше общество, – возразил Петрович, – не все так плохо, как ты думаешь. Есть в нашем мире и хорошая музыка, и литература, есть и место для подвига и любови.

– Вот видишь, – перебил я собеседника, – свою мысль ты закончил словами о любви, значит все-таки любовь?..

– А я и не отрицаю. – Ответил Петрович и привстал с дивана.

– Я что-то не пойму, Витя, о чем мы спорим, в чем ты хочешь меня убедить? И вообще, далась тебе эта любовь – ты, что влюбился?

– Влюбился не я, влюбился у нас ты – Павел Петрович.

– Есть такое дело, – признался Петрович и встал с постели. – Как мальчишка, только увидел ее и все!.. Со мной такое впервые.

Я ухмыльнулся, а Петрович спросил:

– Осуждаешь?

– Да, нет. «Любви все возрасты покорны…», – ответил я ему словами Пушкина и тоже встал с кровати. – Значит я в тебе не ошибся… При всей своей напущенной важности, ты, Паша, остаешься человеком, которому не чужды такие возвышенные чувства.

– Ну, хватит тебе, Витя, а то я сейчас расплачусь. Ты лучше скажи, кто для него эта незнакомка – жена?

– Нет, его жену я сегодня видел.

– И, что? Она тебя узнала?

– Она меня не видела, я сидел в машине, когда она проходила по двору. Женщина, как женщина, ничего особенного…

Петрович как-то облегченно вздохнул, а я продолжил:

– Если верить записям моего предшественника и подсказкам его тела, то Нина – его жена, как раз и относится к разряду тех людей, для которых любовь – обуза и лишние хлопоты…

– Печально, – подметил Петрович, – парень-то был человеком…

– Да, – согласился я, – ему бы не журналистом быть – поэтом!..

– А знаешь, Паша, я завтра встречаюсь с его дочерью.

– Это как же ты с ней договорился? Она тоже тебя не видела?

– Не видела. Мы с ней «В контакте» переписывались.

– И, как ты ей представился?

– Другом ее отца.

– Понятно. А не боишься, что она тебя узнает при встрече?

– Немного есть… Но, если что, объяснюсь, девочка-то уже большая – семнадцать лет. А, что сильно похож? – Спросил я товарища.

– Сходство есть. Только тот был помельче, да и лицо у журналиста было худощавым и бледным. Хотя, сам понимаешь, я смотрел на покойника, да и глядел я больше на незнакомку…

– Однако, Петрович, ты даешь! Неужто и вправду влюбился?

– Похоже, что да! – Признался он, а я предложил:

– Ну, раз такое дело, пошли на пищеблок, там еще коньяк остался.

Он согласился, и мы полураздетые переместились на кухню.

Глава 4.

Сегодня мне хорошо писалось, и я чуть ли не до самого обеда просидел за компьютером. Когда часы на стене пробили двенадцать, я стал собираться на встречу с Алиной – дочкой моего предшественника. Какая-то непонятная тревога мешала мне сосредоточится и я, то натягивал на себя джинсы, то переодевался и надевал костюм.

Когда все было готово, я закурил и подошел к окну.

– Вот и осень пришла, – невесело произнес я, трогая через стекло, прилипший к нему лист клена.

Желтый, с коричневыми прожилками, он держался своими резными краями за мокрую поверхность. От ветра он потихоньку сползал вниз, приподнимая свои маленькие крылья. Падение ускорялось и казалось, что еще мгновение и он спорхнет с мокрого стекла.

Но проходило время, а он все еще сопротивлялся напору ветра, выжидая удобный момент для полета. Перед ним ветка рябины кокетливо размахивала своей красной кистью, а он, опасно отрывая свои края от стекла, приветствовал ее всем своим резным телом.