Альберт Санчес Пиньоль - В пьянящей тишине

2 мая.

Я начинаю ощущать некую тень благодарности в по­ведении Батиса. Он ничем не выражает своего чувства, ни одно доброе слово не срывается с его губ, однако Кафф понимает, что мое присутствие помогает ему вы­жить. Он признается мне, что сдерживать атаки сейчас гораздо легче, чем раньше. Ни один человек на земле не смог бы противостоять в одиночку этим полчищам тва­рей, сбежавших из сумасшедшего дома морских глубин. Даже Батис.

Однако жить так дальше невозможно. Наступит день, когда они возьмут нас числом.

3, 4 и 5 мая.

Все по-прежнему. Я не могу понять Батиса. Его душев­ное состояние, на мой взгляд, совершенно не соответ­ствует той опасности, которая нам угрожает. Чем отчаян­нее наше положение ночью, тем счастливее он выглядит днем. Это какая-то эйфория сражений, желание бросить­ся в пропасть. Кафф не желает понять, что бои на маяке – не рокировка на шахматной доске, и поражение хотя бы в одной из партий означает нашу гибель.

6 мая.

Ночью: выстрел Батиса задел мою руку. Пуля порва­ла рукав и вошла неглубоко. Но он стрелял в чудовище, которое на меня наседало, и мне остается только оправ­дать его действия и поблагодарить.

7, 8, 9, 10 и 11 мая.

Штурмы невероятно мощные. Нескольким чудови­щам удалось вскарабкаться по противоположной стене маяка и напасть на нас сверху, где кольев не так много. В полном смысле слова: они падали на нас как снег на го­лову. Мы стреляли вверх и вниз, откуда они тоже появ­лялись. Сейчас мы тратим в среднем пятьдесят патро­нов за ночь. Ни в одном страшном сне невозможно увидеть столько чудищ.

Позже: серьезная ссора с Батисом. Он обвинил меня в том, что я не уделяю достаточно времени укреплению стен маяка стеклами и гвоздями. Я возмутился. Даже от нечего делать я работаю вдвое больше, чем он. Мы осы­пали друг друга ругательствами. Я обозвал его тупой скотиной и прокричал, что, кроме как трахаться, он ни­чего другого делать не умеет. Кафф грозился урезать мои права и впервые за все время назвал меня оккупан­том. Еще никогда мы не опускались так низко.

12 мая.

Чудовище вцепилось мертвой хваткой в правую ногу Батиса. Я хладнокровно убил его выстрелом в упор, но, падая, оно сорвало с ноги Каффа сапог и снесло ему пол­пальца. Он залечивал рану без единого стона.

Но жить так дальше нельзя.

Участившиеся бои привели к тому, что наши силы постепенно истощились. Мы напоминаем двух альпинистов, совершающих восхождение на гор­ную вершину, испытывая недостаток кислорода. Наши движения стали чисто механическими. Если мы начина­ем разговор, то ведем его как посредственные актеры, которые разыгрывают скучную пьесу. Моя усталость от­личается от изнеможения первых дней; это усталость бе­гуна на длинные дистанции, менее заметная, менее от­чаянная, но в то же время гораздо более глубокая. Мы почти перестали разговаривать. Нам нечего сказать друг другу, как двум узникам, приговоренным к смертной казни. На протяжении многих дней единственными сло­вами, слетавшими с губ Каффа, был окрик «Камерад», – когда ему от меня было что-нибудь нужно, или преду­преждение «zum Leuchtturm» по вечерам.

Опишу типичную картину: обычно я не сплю, зани­маясь какой-то необходимой для укрепления позиций работой. Иногда, за неимением других занятий, подни­маюсь на верхний этаж, к прожекторам маяка. С самой верхней точки здания передо мной открываются необъятные дали. Я не теряю надежды, что на горизонте по­явится какой-нибудь сбившийся с пути корабль. Но он не появляется. На крыше маяка, на ее конической вер­шине, прикреплен простой железный флюгер. С того места, где я стою, его не видно, только слышно, как он тоскливо скрипит. Куда он указывает, не имеет никако­го значения.

Сразу после полудня плотные волны розового цвета окутывают остров, подчеркивая его ничтожность посре­ди самого печального из океанов. На верхушках деревьев играют матовые отблески. Чувствуется отсутствие тепла, того тепла, которое испускают живые существа, когда движутся, я не говорю сейчас о градусах на термометре. Ни одной птицы. На южном берегу есть небольшая роща, деревья спускаются к самой воде. Листва касается поверх­ности моря, словно занавес, как это бывает на берегах тропических рек. Здесь этот пейзаж кажется неуместным. Стоит перевести взгляд немного дальше, и я вижу свое первое пристанище. Расстояние до него чуть больше ты­сячи метров. Но такое ощущение, что от этого дома меня отделяет целая эпоха. Сейчас я смотрю на него с точки зрения солдата. Думаю о нем, как об оставленной пози­ции, ничейной территории, которую не смог бы отвое­вать даже под командованием Александра Македонского.

Я стою на балконе. Внизу – Батис. Он ходит. Нет, луч­ше сказать, – в движении. Кажется невероятным, сколь­ко дел он умеет находить для себя здесь, на маяке. Как бы ни было истощено его тело, какой бы холодной ни была душа, он всегда чем-то занят. Кафф спит, трахает­ся и сражается, а остальное время умеет посвятить са­мым разным мелочам. Например, может часами точить какой-нибудь гвоздь с усердием азиата. Или, рассупо­нившись и закрыв глаза, подставляет пузо солнечным лучам. Если он еще разинет рот – станет похож на крокодила. Все остальное ему безразлично.

– Мы погибнем, – сказал я как-то ему.

– Погибнем – значит, погибнем, – ответил он с фата­лизмом бедуина.

Иногда Батис садится на гранитную скалу и глядит прямо перед собой. Он смотрит, как лунатик. Таким об­разом ему удается забыть о бренности бытия. Короткие колья, которые я в свое время расставил повсюду, смот­рят вверх своими остриями, а он все выбирает удобную позицию и сидит с широко раскрытыми глазами. Его торс словно сросся с камнем, а фигура превратилась в подобие языческого идола. Батис переживает что-то вроде вечной смерти. Вечером звучит сигнал тревоги: – Zum Leuchtturm! На маяк!

Наша апатия рассеялась в тот день, когда по чистой случайности Батис поднялся на верхний этаж маяка. Он решил проверить, хорошо ли работают прожекторы. Я в это время смотрел в сторону затонувшего португаль­ского судна. Батис принялся смазывать механизм. Что­бы не молчать, я спросил его, какой груз вез этот ко­рабль.

– Взрывчатку, – пробормотал он, стоя на коленях и настраивая прожектор.

– Вы в этом уверены? – спросил я лениво, просто что­ бы поддержать разговор.

– Динамит. Контрабандный динамит, – пояснил он с присущей ему немногословностью.

На этом наш разговор прервался. Позже я заговорил о взрывчатке еще раз. Как объяснил Каффу матрос, вы­живший в первую ночь, корабль вез динамит нелегаль­но. Им удалось заполучить его по бросовой цене на какой-то южноафриканской шахте, и они хотели выгодно его продать где-нибудь в Чили или в Аргентине. Взрыв­чатку могли бы использовать на нужды какой-то там ре­волюции. На складе маяка я обнаружил полное снаряже­ние аквалангиста. Моему мозгу потребовалось еще два дня, чтобы в нем окончательно созрела одна идея. Но уже от самих мыслей в этом направлении ужасно хо­телось смеяться. Ночь выдалась кошмарной: чудища сгрудились прямо за нашей дверью. Батис производил выстрел за выстрелом в темноту, но ему никак не удавалось их рассеять, поэтому он попросил меня проверить засовы. Я повиновался и стал спускаться по лестнице; округлые стены усиливали звуки, и внутри маяка вой чудищ звучал, как грозные мелодии гигантского органа. Мне захотелось вернуться, но я сделал над собой усилие и добрался до входной двери. Какой бы прочной ни бы­ла железная пластина, она уже прогнулась внутрь. Дере­вянные засовы наполовину сломались и трещали под напором чудовищ. Ничего путного я сделать не мог. Ес­ли бы они проникли внутрь, то сожрали бы нас – таков был бы наш конец. Но Батис убил многих из них, а мо­жет быть, им просто надоело сражаться.