Ярослав Пантелеев - Завистников черные песни

Солнце стояло в зените под прямым углом. Горы таяли под острыми взорами – лучами. День бил во всю.

Вокруг ярмарочной сцены собрался гвалт: очень шумно было: сбрасывались пестрые шапки, яркие козырьки, стая сорок поднялась разом в воздух и разнесла по окрестностям холеру, крещенные молились, не крещенные ели яблоки в сторонке, словом, все сбилось в кучу.

На помосте стоял пленный ученный муж и бросал угрюмые взоры в морду толпы. На его шеи была веревка – казнь.

Веревка была мокрой и соленной, губы слегка шевелились под тяжестью кефирного снега, он стоял ровно и ничуть не боялся. Он знал, что умирает за правду.

«Что Вы хотите сказать в свое оправдание?»

«Я изобрел местный кубик- рубик, а так же число 100»

«Вы обвиняется в жизни на виду у мира, сэр Воланд. Вы ходили в метро на своих ногах!»

«я делал это осознанно, но я умираю за правду. Всякий человек обязан ходить на своих ногах.»

«А как же инвалиды – колясочники?! Вы понимаете, ко всему прочему нам придется приписать Вам не толерантность?»

«Пишите и это – ведь каждый не толерантный человек, не толерантный к невежеству – прав.

Из ярмарочного зала слышиться уканье толпы и возгласы «Чудовище!» В стороне слышаться крики стаи сорок. Из ярмарочного зала начинают кидать яблоки в сторону математика.

«По решению земского суда, решено исполнить смертною казнь путем повешения. У Вас есть право на последнее желание, кроме помилования»

«Я хочу щепотку морской соли на уста и наперсточек виноградного вина – сказал математик голосом тихим, словно шепот прямых полевых колосьев. И сам подсудимый как – то облагородился. Выпрямился, перестал дрожать. Правда у него появились трещинки на лице от яблок разъяренных граждан, синяки от бессонной ночи в тесной тюремной камере, но он был еще красив. Он мог стать королем, императором если хотел бы, но цель его жизни была правда и только правда. Но с детства его окружала одна сплошная ложь. И ему пришлось стать ученным, чтобы реализовать свою потребность. И вот все сбылось. Он умирает, раздираемый толпой, за идею.

Последнее желание подсудимого. Бабах!!!

Пена на губах, соль на устах, прыщ лопнул словно виноградное зернышко, зрячий глаз наполнился кровью. Слепота, слепота, слепота.

«Я не могу больше видеть» – говорит он последнее слово. Веревка затягивается.

Воланд – мертв.

Оратор после пятиминутной тишины : «Он был хорошим человеком …»

«01.12.19 11:06»

Император

Император сидел на веранде и смотрел через окно на свой двор. По двору ходили Императорские петухи. Гордые, с живым наглым взглядом они рассматривали небо, если бы оно было из бумаги , петухи бы его давно проткнули – на столь острый взгляд был у этих разноцветных птиц.

А по небу плыли облака. И эти облака отражались во хмуром взгляде петухов, облака в зрачках петухов, как один кусочек одного мира отражается в ином. Как луч луны проникающий на дно колодца, касаясь глубины становится не отьемлемлимой частью другой вселенной.

На скотном дворе были еще лошади. Их взгляд был нагл, и он не был направлен в небо, все лошади, как одна углублялись в землю. К корням, к истине. Лошадям не нужно было небо, не нужен был космос, не нужно было отражаться в другом верхнем мире, они были привязаны к земле, к плугу, к труду. К физическому изнурительному труду, и даже сейчас во время отдыха, им незачем было смотреть на небо, лошади знали кто их мать, кто их кормит и поит.

Так же на скотном дворе были собаки, как старые так и молодые. И взгляды у собак были разные. И смотрели они на разные вещи. Каждая по своему. Но все без исключения любили своего отца Императора.

Но самые странные были на скотном дворе люди. Их взгляд был пуст, он не отражал ничего. Не злости, не любви, не огня, не смерти. Люди бродили из стороны в сторону, собирая камни, чтобы ими кидать в друг друга. Они были глупы, что бы понять что это пустая трата времени, да и понимать им было не зачем.

А Император перечеркнул старую картинку в блокноте, оторвал и дунул. Заискрилось, ожила. Появились новые краски. Император рассмеялся и растаял в этой палитре, как сахар в чае. Остался только мертвый глаз в небе.

***

«Порой рыбу от мяса отделяет только стук жизненных колес»

Эссе N 8

Товарищ Радужный стоял за баррикадой и смотрел в бинокль на растекающееся со всех сторон, бескрайнее, русское поле. Поле было изрыто, изранено революцией. Белые кроты копошились где-то вблизи, с ружьями- лопатами на перевес. Белые кроты готовили что-то грандиозное, хитрое, подлое.

Радужный про себя ухмыльнулся «а когда было иначе?». Казалось война шла не год, а век. А поле затягивало своей обнаженностью, своей всеобъемлющей сущностью. «а когда было иначе? – да никогда».

Солнце село за горизонт, казалось выгорело как пламя спички. Где-то в подземке челкал печатной машинкой слепой машинист, заката – не было. А машинист все щелкал, челкал, печатал буквы, а заката не было.

За чаем, за малиной, слепой машинист рассказывал Радужному, как сам в былые времена бил врагов на право и налево, когда у него еще было зрение- и закат тогда тоже был.

Радужной только ухмылялся, красной ухмылкой, да молча опрокидывал в себя кружки чая.

В землянке машиниста было комфортно. Тепло. Горела старая печка, убивая злые дрова, по средине стол, около стола лавка а на столе печатная машинка, на которой машинист челкал. Выгорала лампочка посредине, умирая от собственной энергии. Все дышало умеренным комфортом, так необходимым творческому человеку.

– А какой он закат? – вдруг после долгого молчания заговорил слепой машинист – вот ты, можешь себя представить закат сейчас? В этой землянке, глубоко в земле?

Товарища Радужного вопрос смутил. Лоб напрягся обнажив глубокие морщины, глаза засверкали от работы головы. Рот приоткрылся, но тут же закрылся. Товарищ Радужный не знал.

– А я – видел – продолжил машинист – мне сам Император письма слал, а я видел и читал. А как ответил на письма – так Император меня зрения решил…

Радужный молча кивнул, хотя ничего не понимал в словах машиниста.

– Решил не за то что ответил – а за то что осознал. И тут закат и закрылся… Начался рассвет и революция. И много работы…

– Кроты- заговорил вдруг Радужный и тут же осекся. Говорить с машинистом о кротах было бессмысленно, так как он очевидно другую революцию имел ввиду. Но все же продолжил – Кроты что-то замышляют. На левой фронте говорят, что они хотят очернить священные писания.

Машинист ушел в себя. Закрыл свой красные, слезившиеся гноем мертвые глаза, и начал сопеть, как старый больной пес. Радужный испугался. Хотел было уже уйти, но машинист вдруг вышел из этого состояния. И медленно, подойдя к печатной машинке, вытащил лист на котором был напечатано какое-то письмо. Оно было изжевано временем, но в нем еще был стиль, и слова были весьма разборчивы.