Анна Поршнева - Не страшные страшные рассказы

Порыв ветра швырнул колким гравием в лицо и рассек ему губу. Кровь потекла в рот, и одновременно слёзы хлынули из глаз, уставших от бесконечных атак сухого воздуха, песка и пыли. И вспомнились бесконечные лабиринты старых дворов на Лиговке, подъезды с двойными и тройными выходами, подвалы и чердаки, соединявшие иногда дома, которые выходили на совсем разные улицы в квартале друг от друга. Казаки-разбойники, прятки-догонялки, салки – все эти игры, в которых он неизменно оказывался среди тех, кто должен искать, догонять, ловить. Среди тех, кто ползает в пыли и паутине, среди крыс. Среди тех, кто больно расшибает лоб о низкие своды и арки, ссаживает кожу на коленях и разбивает нос в бесконечных падениях, набивает синяки на локтях и голенях. Среди тех, кого мама через день таскает тайком от отца в травму колоть уколы от столбняка. Среди тех, кому нет покоя.

Это была суббота, 8 сентября. Только-только вернулся в школу, померялся ростом со всеми одноклассниками, убедился, что опять будет стоять в конце линейки перед долговязой Олькой, на уровне её бесстыже выпятившихся за лето грудей. Накануне он придумал безошибочный способ, как сказать считалку так, чтобы не быть снова водой в прятках. Он тыкал пятернёй в груди парней, собравшихся в кружок, и торжественно считал:

Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана

Буду резать, буду бить.

Всё равно тебе водить.

Раз за разом выбывали другие ребята и торжествующе убегали прятаться, а он всё продолжал считать в соответствии с выработанным алгоритмом (числа Фибоначчи не могут подвести!) И только когда их осталось двое: он и наглый рыжий Колька, понял, в чём ошибся. Это была такая дурацкая глупая ошибка, он ведь столько раз перекладывал спички и из расчёта, что ребят будет восемь, и что семь, и что шесть! Он знал, что в этот раз считать его очередь, поэтому так готовился, так старался и забыл про самого себя. Алгоритм не мог сработать верно, а по закону Мэрфи (отец вечером полушёпотом читал маме и ему эти законы, распечатанные на тонкой папиросной бумаге, четвёртая копия под копирку, осторожно держа полустёртые листочки за два края – верхний левый и нижний правый тонкими благородными пальцами), конечно же, он остался последним. И так это было обидно, так ныло сердце и досадовал разум, что стоя в углу, упершись лбом в грязный угол проходной арки, он заплакал, когда досчитал до «Семьдесят восемь – милости просим».

И тогда услышал мягкий добрый голос, словно излучавший тепло и умиротворение:

–

Хочешь, мальчик, я научу тебя правильной считалке, и ты больше никогда не будешь водой?

Он поднял лицо и увидел, как ему показалось, старика. А вся его старость заключалась в давно немодном обтрёпанном по подолу пальто, фетровой мягкой шляпе и огромных роговых очках, скрывавших пол-лица, с уродливыми толстыми стёклами, увеличивавшими глаза раза в два, как ему показалось.

–

По-моему, мальчик, ты сможешь запомнить мою считалку с первого раза. Я вижу, ты умный и ловкий. Пойдём-ка, проверим, так ли ты много можешь, как кажется? Хотя сначала познакомимся. Меня Андрей Ильич зовут, а тебя?

–

Сергей, – и он пошёл за чужаком в тёмную пустую внутренность вестибюля дома, расселённого полгода назад под снос.

3

Домой он в тот день вернулся тихий, тихо вымылся, как всегда тщательно очищая ушные раковины и ногти, тихо поужинал, тихо показал отцу дневник за первую неделю учебного года, в котором стояли две пятёрки: по алгебре и по географии, тихо выслушал «молодец» и ласковый поцелуй матери и пошёл к себе, сказав, что устал. Он действительно очень устал: сделал несколько упражнений с гантелями, разобрал постель, выключил свет, лёг и стал смотреть на узкую полоску света, пробивающуюся через дверную щель и падающую узким углом на потолок. И вдруг на него накатило. Так бывало и раньше: накатывало страшное неотвратимое ощущение беды и беспомощности перед этой бедой, и непонятные картинки мелькали перед глазами, и он закрывал глаза, но образы и звуки не отступали, он забирался с головой под одеяло и зажимал уши подушкой, но яркое сияющее облако окутывало его, сдавливало и грохотало в висках, покуда он не терял сознание. Потому он и привык ложиться спать с чуть приоткрытой дверью. Хотя знал, что не поможет, но надеялся, что если проклятое облако задушит его, папа увидит в щёлку, что что-то неладно и спасёт.

А тут вдруг случилось по-другому. Накрыло облаком, и стиснуло, и грохнуло в самые уши, так что глазам стало больно, но вдруг увидел он ясно и понял, что всё то тайное и страшное, чему научил его незнакомец, и есть его судьба. И он будет нести эту судьбу всю жизнь, как и было ему сказано. Никаких друзей. Ни семьи, ни жены, ни детей. Всегда молчать. «И даже папе?» «Особенно папе. Никому ни слова. Пройдёт время… Я не знаю, сколько времени пройдёт, но ты будешь взрослым, Сергей. Совсем большим, умным мужчиной. И ты встретишь других, таких же, как мы…»

Нет, так не годится. Если он хочет довести всё до конца, надо действовать верно. А верно так: вспоминать методично, по порядку, каждое действие, каждое слово.

Они вошли в вестибюль, открыв дверь, которая казалась заколоченной, но которую уже давно, играя в казаков-разбойников, выломали окрестные мальчишки, мужчина аккуратно притворил за собой дверь, поманил Сергея за собой и стал подниматься наверх по мраморной выщербленной лестнице, ловко маневрируя между строительного мусора, досок, старых дверей, ломаных перил. Остановился на площадке между вторым и третьим этажом, куда пробивался серый пыльный свет сквозь немытое оплывшее от времени окно, внимательно всмотрелся в его глаза, потом отвёл вспотевшие мальчишечьи волосы в сторону и осматривал уже всего минуту-другую, улыбаясь и потирая широкой загорелой ладонью свой подбородок.

– Поклялся бы я, да не припомню чем нынче принято клясться, это что-то особенное! Так значит, Сергей твоё имя. Мне, собственно говоря, и не надобно было его спрашивать. Хорошо, что оно так обыденно, так просто и предсказуемо, как первая полоса «Ленинградской правды» или программа «Время» в первый день очередного Пленума ЦК КПСС. Что бы я стал делать, называйся ты одним из благородных, но нестерпимо редких имён, само существование которых чуждо Всевластной Повседневности?

Он почувствовал обиду за своё имя: это было имя отца, имя, которое из поколения в поколение передавали в роду старшему сыну, и отец не раз указывал ему, как это прекрасно, что и он, Сергей Сергеевич, сможет продолжить семейную традицию.

–

Как будто Андрей – редкое имя – зло и коротко буркнул он, и тут же почувствовал, как уши, щёки и лоб заполыхали от нахлынувшего стыда, досады за стыд, желания забрать слова обратно и стыда за это желание.