Александр Шкурин - Алимчик

Сергей Петрович мне понравился. Он не лез в душу, не говорил, что воровать плохо, что обязательно сяду, сделаю безутешной мать и сокращу годы её жизни. Бывший судья оказался рукастым, и, едва переселившись, затеял ремонт в квартире. Когда мать получила эту квартиру, мы своими силами сделали ремонт. Я тогда впервые в жизни клал плитку, стелил линолеум, клеил обои. Ремонт, откровенно говоря, получился, посредственным, у матери хватило средств только на дешевые стройматериалы, а на рабочих не осталось. С годами обои стали отклеиваться, плитка отваливаться, а штукатурка осыпаться.

Сергей Петрович на свои деньги накупил необходимые стройматериалы и стал энергично делать ремонт. Он переложил плитку на кухне и в ванной, постелил новый линолеум на кухне. Мать не нарадовалась, у неё появился давно забытый блеск в глазах, она хвасталась подругам новыми нарядами, а вот Сергей Петрович что-то загрустил. С каждым днем он становился тоньше, словно надувная кукла, у которой из-за прокола травило воздух. Однако он бодрился, но его бас становился тише и не так громыхал по квартире. Счастливая семейная жизнь матери закончилась появлением на пороге нашей квартиры некой фифы, противным голосом потребовавшей немедленно подать ей Сергея Петровича.

Звонок в дверь разбудил меня, я с трудом продрал глаза и повернулся на другой бок. Дверь обычно открывала мать и сразу, если приходили полициянты, грудью становилась на мою защиту. Однако в коридоре не раздались привычные шаги. Это означало, что матери нет дома. Звонок, ни на секунду не прерываясь, продолжал верещать. Пришлось встать. Я натянул треники, поискал и не нашел рубашку, и с голым торсом поплелся к двери, где посмотрел в глазок. В этом «рыбьем глазе» с трудом удавалось что-либо различить, но, присмотревшись, понял, что за дверью стояла женщина. Облегченно вздохнув, что не полициянты по мою душу, открыл дверь и невольно отступил назад. В квартиру, словно разъяренная фурия, ворвалась молодая незнакомая женщина, потребовавшего Сергея Петровича. Из открытой двери ощутимо тянуло холодом, на лестничной площадке было открыто окно, а на улице был ощутимый морозец. Я поежился и, не отвечая на гневные вопросы неизвестной, которую про себя неласково обозвал фифой, вернулся назад, в комнату, где в ворохе одежды нашел рубашку и опять вышел в коридор.

Фифа уже оседлала табуретку и гордо восседала на ней: прямая спина, горделивая посадка головы и, самое главное, бесконечно длинные ноги. На фифе была соболья шубка серебристого цвета с короткими рукавами, на руках по локоть длинные кожаные перчатки красного цвета, черная юбка не скрывала соблазнительную округлость бедер и ног в обтягивающих колготках и красных сапог на шпильке. Серо-серебристый цвет колготок навевал мысль о том, что ноги фифы выкованы из серебра небесными кузнецами. Перед такими ногами надо падать ниц и молиться им, как божеству, владеющим секретом вечной и непреходящей красоты. Лицезрение этих божественных ног так заворожило меня, что я не услышал вопросы, которыми меня засыпала фифа.

В себя я пришел, когда пальцы в кожаных перчатках ухватили за подбородок и ощутимо дернули:

– Ты что, оглох? Почему не отвечаешь на мои вопросы?

Я отшатнулся, не люблю, когда меня хватают, и посмотрел на эту фифу. Длинные иссиня-черные волосы живописно разметались по плечам, лицо красивое, высокий лоб, серые крупные глаза под ниточками бровей, прямой нос, узкие губки презрительно надуты, острый подбородок горделиво вздернут вверх. Это была опасная красота прекрасной хищницы, что завлечет, поиграет и обречет на гибель. Тогда я этого не понял, а жаль. Еще меня поразило, что за её спиной на лестничной площадке клубилась тьма. Словно был не день, а глухая полночь.

В серых холодных глазах фифы я увидел азартный интерес к неизвестной научному миру букашке, которую, минуточку, сейчас возьмем булавку, элегантно наколем, чтобы не сбежала, и счастливый натуралист мог рассчитывать, что в описании этой букашки по латыни будет добавлена его фамилия.

Несмотря на то, что фифа сидела, у меня было ощущение, что она смотрела на меня сверху вниз, а я стоял на коленях, и просыпались давно забытые школьные переживания, сейчас будут или больно бить или нудно воспитывать. Настроение моментально упало, и я недовольно буркнул: «чего приперлась, фря?»

Девица не ответила, сняла перчатки и одним движением стряхнула с себя соболью шубку мне в руки. Шуба одуряюще-приторно пахла цветочными духами и молодым женским телом. Я не переношу приторных запахов, и чуть было не уронил шубку на пол, но фифа приставила к моему носу длинный черно-красный ноготь и приказала повелительным тоном: «Не дури. Повесь шубу на вешалку». В оцепенении, как дурак, я уронил с вешалки свою куртку и повесил на плечики эту злосчастную шубку. Пока её вешал, наваждение, вызванное неизвестной, прошло, и вернулась привычка критически оценивать происходящее. Эта девица явно практикует «садо-мазо». Только зачем приперлась ко мне, мелкому крадуну на заказе? Позавчерашний заработок истаял как дым. Я получил совсем немного и уже благополучно истратил. Она за такие деньги, зевая, могла небрежно отстегать по попке и выпроводить с упреком мол, зря потратила время. Кстати, а где её хлыст? Да вот, он родимый! Меня стал душить смех:

– Ты не по адресу попала, госпожа Злюка! Я тебя не заказывал

Слово «госпожа» я специально подчеркнул, чтобы дать понять этой фифе, что раскусил её суть. В ответ девица снисходительно процедила:

– Я не к тебе пришла, доходяшка-низкорослик.

Никогда не нравилось, когда намекали на мой небольшой рост и худую фигуру, мог и в табло зарядить, несмотря на то, что это баба. Ишь, фифа, мало того, что приперлась, так еще и оскорбляет. Однако фифа заявила, что пришла не по мою душу, а за Сергеем Петровичем, который, мол, сбежал из дома. Так и заявила «сбежал из дома». Мне стало интересно, как мужчина в пожилом возрасте может сбежать из дома, но, еще раз посмотрев на девицу, поверил, сам бы сбежал от такой. На мое счастье, Сергей Петрович пару часов назад вместе с матерью куда-то уехал. Однако заявил, что не знаю такого, о чем на голубом глазу поведал фифе. Та испытующе посмотрела на меня. Я выдержал взгляд, и она приказала: «веди меня на кухню. Я хочу горячего чая».

Одна моя часть хотела грубо выставить фифу за дверь, но другая часть, которой мать привила некоторые «приличные», как подсмеивался, манеры, к сожалению, победила, и не выставил фифу за дверь, а провел нежданную гостью на кухню. Надо сказать, моя мать всегда отличалась прямо-таки болезненно-маниакальной тягой к чистоте. Кухня у неё всегда сверкала, а посуда – чувствовались долгие годы службы в армии – стояла ровно, как солдаты в строю. Помню, когда бывал у неё в медпункте, поражался чистоте в кабинете и что все блестящие медицинские инструменты были выложены словно по ниточке, а пузырьки стояли ровными шеренгами. К сожалению, кроме как чистотой, мать ничем другим не могла похвастать. Готовила она плохо, в детстве были вечные перекусы из бутербродов из колбасы и сыра, или походы офицерскую столовую, если удавалось пристроить меня на довольствие, или судки из этой столовой. Мать могла приготовить на выбор следующие блюда: сварить или пожарить на сале картошку, сварить макароны, замороженные пельмени или пакетный суп. На этом её кулинарные таланты заканчивались. Поэтому питался от случая к случаю, у меня с детства болел желудок, и я часто страдал от пищевых отравлений.