Елена Граменицкая - Часы Цубриггена. Безликий

Серафима помедлила с ответом, положила в рот кусочек засахаренной айвы, разжевала, отпила глоток чая.

Бедная Чайкина и глупая Серафима. Зачем было рассказывать историю несчастной влюбленной девушки Розе Альбертовне? Впредь надо думать и держать язык за зубами, ибо Розочка наскоро сделает выводы и обязательно начнет порицать.

– На поправку идет. Память к ней вернулась, рана на руке затянулась, душенька чистится. Выписывается скоро, чего лежать то? За девочкой-попрыгуньей ходит, пока матери нет. Утку подать, покормить, одеяло подоткнуть, разговорить ее пытается, но пока безуспешно.

– После подобного конфуза в наше время барышни в Мойке топились, – не успокаивалась Роза Альбертовна.

– Так она и сделала. Утопилась в ванной.

– Ладно, оставлю ее в покое, пусть поправляется, – смилостивилась Роза. – Я сегодня к тебе по важному делу зашла, ты загадки лучше меня разгадываешь. Расскажу тебе одну историю, она про нас с Венечкой и про наши, как бы правильно выразиться, особенные часы.

– Особенные часы? – переспросила Серафима, пытаясь выглядеть удивленной. Она давно знала, что семья Розы хранит тайну, Аристарх намекал и не раз, но выспрашивать подробности было неловко. Фима ждала и правильно делала, пришло время, соседка готова рассказать все сама.

– Точнее, волшебные, – Роза потянута за цепочку, из нагрудного кармана ее жилетки показались часы.

Она аккуратно положила их на столик перед Серафимой.

– Вот они, родимые.

«Швейцария, Сент-Имье, собраны часовых дел мастером Христианом Цубриггеном в 1851, подарены даме сердца, после ее скоропостижной кончины выкуплены банкиром из Лозанны, только банкир неожиданно разорился, оттого продал хронограф за смешные деньги своему русскому другу, Савелию Альбицкому. В 1880 году часы были тайно взяты сестрой Савелия, Аглаей. Часы действительно необычные, как и человек, который их собрал» … – пронеслись в голове Серафимы мысли.

Она не озвучила их, смотрела с деланным удивлением на Розу.

Роза погладила часы, нежно и в тоже время с некоторой опаской, так гладят ненаглядное сокровище, лишиться которого не хочется, но и хранить страшновато.

– История случилась этим летом, в конце августа. Помнишь, у меня была кукла – марионетка Кот в сапогах?

– Конечно, помню. Висел рядом с Пиноккио, а потом ты его продала. Так?

– Не совсем так. Кота я отдала в « добрые руки», хотя сейчас очень сомневаюсь в их доброте.

Это было обычное летнее утро. Я стояла с фланелью в руках, по обыкновению протирала фарфор и наблюдала за игрой света за окном.

Солнечные зайчики прыгали со шпиля смоленской высотки на заплатки арбатских крыш, туда-сюда, обратно, завораживающая чехарда. Наигравшись в скакалку, лучики замелькали в окнах чердаков. Началась новая игра в салочки. Метнулись в наш переулок и замерли на дверной ручке. Львиная голова засияла, притягивая взгляды прохожих. Спешащие на работу люди задерживали взгляд на нашей витрине, удивлялись диковинным безделицам и шли дальше.

Наигравшись с львиной гривой, один смелый лучик проник за гардины, внутрь лавки, отразился в зеркале над нашим прилавком и замер на фотографии. На ней я, молодая, кудрявая и пестрая, словно перепелка. Стою под парусиновым зонтиком, в матроске и несерьезной соломенной шляпке-канапе и держу под руку Венечку. Муж в летнем льняном костюме и смешной панаме. Веня ее недолюбливал (нелепость какая!) потому надевал редко и только ради меня. Мы оба смотрим в объектив пляжного фотографа, ждём обещанную птичку и беззаботно смеёмся. Камера сохранила мгновение нашего счастья.

Эхх… Как давно это было…. Веня еще ходил.

Ладно, это лирическое вступление.

Итак, я протирала фланелью статуэтку балерины. Глаза мои уже совсем плохи, и я напряженно щурилась, вглядываясь в порцеллановые складочки. Не пропустить бы ни пылинки!

Закончив с дореволюционной безделицей, с не меньшей осторожностью принялась за фигурку пионера с собакой, родившегося в печи Ленинградского завода. Очень люблю протирать свой фарфор – нервы успокаивает лучше валерианы. А нервы мне в тот день понадобились!

Занавесь в глубине лавочки дрогнула от сквозняка. По ту сторону раздался скрип колес. Веня проснулся.

– Венечка, рано еще, – сказала я ему.

Поставила пионера на привычное место между космонавтом и свинаркой, тихонько прикрыла стеллаж и спросила:

– Зачем ты встал?

– Не спится мне, Розочка, – ответил муж. – Это все из-за погоды. Новолуние. Пройдет.

«Конечно, пройдет, – повторила я про себя, – Все проходит. За новолунием придет полнолуние, и тогда уже не смогу спать я»

– Ты права, – вздохнул муж, – все проходит.

Веня давно научился читать мои мысли.

– Тогда кушай, блинчики на столе, я уже позавтракала, – сказала я ему. – Скоро приду.

Коляска скрипнула, отъехала вглубь гостиной.

Подойдя к окну, выходящему витриной в переулок, я оглядела выложенные на подоконнике диковинки, привезенные нами со всех концов света. Каждая безделица хранила тепло рук, берегла воспоминания. Но я расстаюсь с вещами легко, в могилу все равно не возьмёшь, только продаю не каждому, если человек не нравится, могу за пустячную заварную ложечку или старую марионетку поднять цену до небес.

Как раз накануне я отказала одному молодому человеку, не понравился он мне. Хотел купить моего Кота. Сначала одну сумму предложил, потом выше и выше. Двуличный паренек и глаза алчные. Ну да ладно, не о нем разговор.

Я окунулась в прошлое.

Подсвечники из родительского дома на Адмиралтейской, чем-то дороги они были маме. Она схватила их впопыхах в последний момент вместе с письменным набором отца, завернула в скатерть и сунула в дорожный баул. Наша семья, предчувствуя перемены, покинула Петербург еще до первой волны, в 1915 году. Сначала мы переехали в Финляндию, потом к родным в Париж. Бронзовые подсвечники, чернильница и пресс-папье с фигуркой спящего медведя пролежали забытыми в новом доме долгое время – значит, не так были и важны! Спустя более полувека они вернулись в Москву уже вместе с нами. В Петербурге я больше не была, оставила его в памяти нетронутым. Городом беззаботного детства, царскосельских елок, рождественских базаров, первых балов и первых влюбленностей. Веня летал туда на конференцию, говорит, многое изменилось, обветшало или отреставрировано до неузнаваемости. Зачем тогда ехать и расстраиваться?

Пасхальный заяц. Его принес коко, мой крестный, дед Савва, царство ему небесное, на первое причастие. Когда это было? Страшно вспомнить. Еще дома, на набережной.

Серебряные ложечки «на зубок», даренные новорожденным в семье. С головками ангелов, витыми монограммами и гравировками «Шурочке», «Катюше», «Николя». На витрине ложечки лежали в ряд, а могилки родных раскиданы по всей земле.