Эжен Марсэль - Антология осенней мистики

Елена Андреевна вдруг зарделась и принялась поправлять рукава на платье.

– Сердце – это мышца, – отрезала будущая учительница. – Все остальное – в нашей голове, не так ли, Владимир Леонидович? В голове, конечно. Всё самое красивое в голове.

– Простите, не соглашусь, Мария Лионовна! – Сабуров развел руками. – Я видел намного более красивые вещи, чем розовое желе у человека под черепной коробкой.

– Ну зачем же вы так буквально!

– Врачи – люди приземленные. Нам бы знать, что отрезать да куда иголку вколоть.

Крушевская не улыбнулась, только вспорхнули с подлокотника и соединились на юбке пальцы. Мария Лионовна снова вздернула подбородок и уставилась на тот же пейзаж, что и Чаевская недавно. Младший Карпов по-прежнему смотрел в сторону красавицы Бринер и улыбался. Сабуров сел и принялся любезничать с Крушевской, но иногда чиркал взглядом по Екатерине, как спичкой о коробок.

Тогда Екатерина впервые заметила, что у нее болит голова.

Озарение пришло тут же. Екатерина закрыла глаза и внутренним взором увидела яркие белые всполохи, как будто след от падающей звезды. Стоило сообразить раньше: в поезде орудовала летавица.

Конечно, можно было бы не обращать на нечисть внимание: пусть сотрудники Китайско-Восточной железной дороги сами разбираются. Потери, понесенные во время восстания ихэтуаней и последующего восстановления КВЖД, не позволяли Охранному отделению, как прежде, обеспечивать сопровождение каждому из поездов Транссиба. Перед отъездом Екатерину предупредили, что на этом поезде одаренных не будет. Однако до Харбина оставались еще сутки пути, и за это время летавица могла натворить дел.

В коридоре послышался шум, кто-то спешно протопал в другой конец вагона.

Екатерина сделала глубокий вдох и выдохнула на темное окно – на стекле распустились морозные узоры. Томная Крушевская, тихоня – мать Карпова, старуха Чаевская, красавица Мария Лионовна и ее ясноглазая компаньонка Елена Андреевна, – а ведь есть еще прислуга Карповых и Чаевской, и портниха из Владивостока, и еще несколько вагонов с людьми, которые ехали из Петербурга в Маньчжурию и дальше, к Тихому океану, где росли города и новые надежды.

Шум возобновился, теперь появились голоса. Дмитрий Христианович что-то негромко говорил, ему отвечали коротко и насмешливо – по интонациям Екатерина узнала Сабурова. Видимо, пассажиру потребовался врач. Екатерина еще немного поразглядывала изображения женщин на стекле и приказала им исчезнуть, а потом накинула шаль и выскользнула из купе.

Далеко идти не пришлось: свет, выбивавшийся из-под двери в следующем вагоне, подсказал, что проводник привел врача к Карповым. Едва слышно всхлипывала жена, раздавалось успокоительное бормотание коммерсанта.

– …вернусь. – Голос Сабурова вырвался через открывшуюся дверь. Врач вышел в коридор и почти налетел на Екатерину в темноте.

– Как удачно, – почти не удивился он. – Там по вашей части, заходите. Я за медикаментами.

В купе было душно: работало отопление, да еще и набилось немало народу. Молодой Карпов лежал на диване с закрытыми глазами, бледный до синевы, и дышал тяжело, прерывисто. Кончики пальцев будто вымазаны чернилами – недостаток кислорода.

Екатерина вздохнула и кивнула проводнику: Дмитрий Христианович за свою долгую службу на железной дороге привык к представителям Охранки и процедуры знал отлично.

– Выходите, – скомандовала Екатерина.

Карпов-старший открыл рот и тут же закрыл, чувствуя тяжелый, как предгрозовая духота, поток силы, стекавшейся к Екатерине. А вот скромная супруга вдруг заартачилась:

– Митенька… Как же я его оставлю?..

С матерями всегда так. Екатерина хотела команду повторить, но вмешался Дмитрий Христианович:

– Таисья Анатольевна, да вы не переживайте, Екатерина Елизаровна у нас человек проверенный, надежный, все сделает, как нужно, главное, ей не мешать, ей ведь здесь и повернуться тяжело, вон как нас много. Давайте выйдем на минутку, а там все устроится уже… У меня еще тепленькой водички со станции осталось, хотите, чаю вам налью?.. – Не переставая говорить, проводник незаметно теснил чету Карповых в коридор и наконец захлопнул дверь.

Екатерина закрыла глаза – звездный блеск под веками поубавился, летавица вдоволь насосалась и теперь затихла. Митя Карпов перед внутренним взором выглядел жутко: как будто пушечным снарядом в груди проделали черную дыру, лохмотья трепетали на ветру. Повреждения серьезные, значит, летавицу Митя знал лично: чтобы установить сильную связь, нужен физический контакт.

– Только не ори, – предупредила его Екатерина.

В ее руках образовалась белая игла с искристой исчезающей в воздухе нитью. Екатерина осторожно взялась за края раны и начала стягивать их крупными, грубыми стежками. Тут главное закрепить – дальше зарастет само.

Сначала всё шло хорошо: Екатерина одолела половину дыры и порядком разгорячилась. Шерстяной платок на плечах колол влажную кожу шеи, тонкие светящиеся ниточки из тела юноши тянулись к ней, питали ее дар, и она с трудом заставляла себя не брать слишком много. Синева на пальцах Мити исчезала, дыхание выравнивалось.

Ближе к сердцу края разрыва неожиданно покрылись красным, будто стали кровоточить. Юноша заметался на кровати и начал скулить тихо, как побитый щенок, а потом простонал: «Мама!» По щекам у него бежали слезы.

На лбу Екатерины выступил пот.

«Только бы не помешала, только бы не помешала», – заклинала она, стягивая последние кровоточащие куски.

Митя вскрикнул.

Екатерина сделала последний стежок, и иголка растворилась в ее руках. Работа была сделана.

Она открыла дверь одновременно с Карповой, которая невидящим взглядом скользнула по Екатерине и бросилась к постели сына. Митя открыл глаза, охнул и рукой вцепился в грудь там, где находилось сердце.

Возник Сабуров и вопросительно посмотрел на Екатерину.

– Поболит пару дней, – пожала плечами она.

Под аккомпанемент материнских вздохов Сабуров провел осмотр. Его руки двигались четко, стремительно и даже как-то безжалостно: Митя пару раз ойкнул, когда врач ощупывал его живот. Ничего не сказав, Сабуров подошел к раковине и вымыл руки. Екатерина прислонилась к косяку и смотрела на его профиль. Прямой нос, острый подбородок, четкая линия челюсти, – будто нарисован жестким карандашом, едва не прорывающим бумагу. Выбивались только уши: округлые, без выступающих мочек. Сабуров выглядел бесстрастным, но над переносицей не разглаживалась четкая вертикальная морщина.

Он взял полотенце и, вытирая руки, рекомендовал Мите сон и отдых.

Дмитрий Христианович незаметно ускользнул на свой пост.

В воздухе запахло резко и пряно: Сабуров налил настрадавшейся матери успокоительных капель, Таисья Анатольевна снова тихо плакала. Отец Мити от капель отказался, но на слова «чего-нибудь покрепче» кивнул, затем сдержанно поблагодарил врача и Екатерину. Она видела, как у Карпова-старшего дрожат руки.