Татьяна Иванько - Байкал

Она улыбнулась:

– Я и не думала. Ты добрый.

– Добрый? – засмеялся я.

А она, не смутившись и краснея, договорила:

– И светлый. От тебя свет в темноте.

Я качнул головой:

– Нет, это от тебя. От тебя свет даже в моей душе.

Знаете, что она сделала? Поднявшись с лавки у стола, где мы вечеряли, она подошла и обняла меня. И я вдруг понял, что меня ещё никто не обнимал…

Я обнял её тоже, почти ослепнув от волнения и чувствуя, что поднимаюсь над каменным полом. Она такая тонкая, тёплая, гибкая в моих объятиях, никакая девчонка из тех, что я любил тискать, никогда не была такой благоухающей, такой нежной, такой желанной и любимой. Да, я полюбил её сразу и навсегда. И она полюбила меня.

Поцеловать её так, как мне желалось я смог через несколько дней, в тот момент, когда перестал беспрестанно думать о том, как бы сделать это.

Мы возвращались с ней во дворец с заднего двора, где упражнялись в езде верхом. Точнее, я учил Аяю сидеть в седле. Поначалу она робела, но чем дальше, тем смелее становилась, и я видел, что природная грация и ловкость вскоре помогут ей стать умелой наездницей.

Я так и сказал, Аяя улыбнулась, отводя выбившуюся блестящую прядь волос за ушко, где качнулась длинная подаренная мной этим утром серьга из золота и зелёных самоцветов. Вот в этот момент я, поддавшись какой-то волне, поднявшейся во мне слепящим жаром, и развернув её к себе, поцеловал в тёплый и сладкий рот. Я никого так не целовал, я никогда не хотел проникнуть к кому-то между тёплых ароматных губ внутрь своими губами и языком, словно в глубине её рта таится источник дальнейшей моей жизни…

Мы, оказывается, были на лестнице, между пролётами, сквозь окно на нас светило заходящее солнце, вызолачивая наши волосы, ресницы и кожу, просвечивая сквозь веки в закрытые от счастья глаза…

С этого дня мы целовались уже всё время, когда не разговаривали.

Если с первого взгляда я влюбился в её красоту, то со второго в то, какой умной, милой и славной она оказалась. И даже мудрой. Мне всегда представлялось, что человеку многое может проститься за красоту, которой он обладает, но, познакомившись ближе с Аяей, я вдруг открыл, что можно быть ангельски прекрасным и при этом не позволять демонам, роящимся в твоей душе побеждать светлые силы.

– Неужели ты никогда не злишься? – спросил я её однажды.

Это было после того, как через два или три месяца моя мать приказала привести Аяю к себе и…

– И что же было? – немного испугался я. Ведь я, не спрашивая ничьего разрешения, взял Аяю себе. Я не спросил ни отца, ни мать, я всегда был таким, они позволили бы, но я хотел проявить своеволие, поэтому не стал спрашивать. И вот моя мать, ревнивая и строгая со всеми, кроме меня приказала привести к себе Аяю.

– Что было? – Аяя улыбнулась, опуская ресницы бесконечной какой-то длины, на них падали и не таяли снежинки, складываясь в целые сугробы, а она только сдувала их, скосив румяные губы. – Она обошла вокруг меня. Думаю, она ожидала чего-то другого. Спросила, который мне год. Спросила, что я умею. Я ответила, что умею всё: шить, вышивать любой узор, вязать, прясть, ткать, что могу готовить, что читаю и пишу, могу вычислять в уме, что я знаю, только очень мало историю Байкала и Авгалла. Что понимаю восточное наречие, хуже, чем южное и северное… На этом она остановила меня, удивлённо глядя. И сказала: «Положим, это ты врёшь, девчонка. Всего этого не знаю даже я. Что ты умеешь в спальне, на что ты моему сыну?», вот тут уже я удивилась, а что нужно уметь в спальне?

Аяя посмотрела на меня, надеясь, наверное, что я объясню, и я залился краской так, что думал, задохнусь от жара. Я тоже не знал определённо, что такое надо уметь в спальне, но я знаю, что есть какие-то умелые женщины, способные за плату доставить мужчинам какое-то неземное удовольствие. Мы сами с ней, с Аяей не делали ничего такого. То есть мы целовались, мы всё время обнимались, касались друг друга, словно испытывая постоянную потребность в этом, но я позволял себе касаться её талии, легонько её грудей, что едва приподнимали лиф платья, но ни того, о чём я думать не мог без сжигающего огня во всём теле…

– Она очень красивая, царица, твоя мать, – сказала Аяя, улыбнувшись.

Вот тут я и спросил, почему она никогда не злится. Потому что я бы непременно взорвался, если бы кто-то так говорил со мной. На это Аяя ответила невозмутимо, лишь улыбнувшись:

– Ты царевич, Марей, никто не смеет разглядывать тебя. А твоя мать царица, она может разглядывать, кого угодно и говорить, что ей вздумается. А кто я, Марей? – глаза её блеснули, да она не злилась на мою мать, она была оскорблена.

Это вопрос взрослого человека, не ребёнка, который ничего не понимает. Тогда и я ответил серьёзно, как чувствовал и думал:

– Ты? Ты – моя невеста. Ты для меня самый важный человек во всём царстве. Бесценный человек.

Она некоторое время смотрела на меня серьёзно, потом улыбнулась:

– А ты для меня!

И мы засмеялись, потому что и, правда, вышло смешно. Мы вообще много смеялись. Просто от счастья, от юности, от радости, что мы вместе и ещё потому, что нам казалось, так будет всегда.

И это счастье продолжалось безоблачным и первозданным почти год. Но потом всё стало меняться. Во-первых: у Аяи впервые пришли месячные и именно в этот день, важный и тяжёлый для неё, потому что она чувствовала себя больной и несчастной, ещё не понимая, что с ней, я, оставив её одну утром в почивальне, не придав значения её незначительной хвори, не появлялся до вечерней трапезы. А на вечерю я пришёл, опоздав, как ни в чём, ни бывало, и сказал вскользь, что она какая-то сегодня слишком бледная и мне кажется, что у неё опухло лицо. Да ещё позволил себе то, что делал часто и привычно: приобнимал и легонько лапал в шутку каких-то челядных девчонок.

Аяя незаметно ушла из-за стола, а когда я пришёл в опочивальню, то застал её плачущей.

– Ты что-то совсем расхворалась, Аяй, может, лекаря позвать? – сказал я, и сел на край нашей с ней большущей постели, где ночью замёрзнув, я находил её, чтобы прижаться плотнее и согреться и она так же искала меня. Я, снимая кушак, стягивая сапоги, обернулся на неё.

– Я здорова. Женские дела и всё… – сказала Аяя.

– Какие ещё женские дела? – спросил я, удивляясь.

Она села, опираясь на одну руку.

– Обыкновенные, как у всех женщин раз в месяц, – и лицо у неё почему-то поморщилось от отвращения.

Я помнил о таких вещах только в самом начале, а после совсем позабыл, потому что у неё никаких месячных до сих пор не было, я и забыл, что они вообще бывают у женщин. Я хотел обнять её, ведь это важное, это значит, она теперь взрослая и я могу…

Но она оттолкнула мои руки, впервые за столько времени, что мы были вместе, не захотела моих объятий.