Людмила Потапчук - Это я, смерть

И однажды к ней и вправду является гость. Но это не тетя Анечка.

Он приходит летом, когда дома Арина и ее папа. Мама на работе, Степушка в садике, а папа пишет дома научную работу, и ему нельзя мешать. Погода какая-то противная – дожди и холодно, поэтому Арина, вместо того чтобы гулять с подружками, рисует шариковой ручкой в своей суперсекретной толстой тетрадке, потом записывает в ней же всякие выдуманные истории, а потом и вовсе делает то, что ей категорически запрещено, – читает лежа. Книжка такая захватывающая, что она не слышит ни звонков, ни стука в дверь, ни криков; она вообще ничего не слышит, она недавно потерпела кораблекрушение и теперь находится на таинственном острове в Южном полушарии, она надеется вырастить урожай из одного-единственного пшеничного зерна, и ей не до каких-то там глупостей, происходящих в реальном мире. Однако глупости врываются в ее комнату вместе с разъяренным отцом.

– Что он себе позволяет, – тихим бешеным голосом говорит отец. – Десять минут уже в дверь барабанит и кричит: «Арина, Арина». Уже соседи вышли. Что вообще происходит?

Арина собирается ответить отцу – и вдруг слышит какую-то возню в прихожей.

– Ты что, его впустил? – спрашивает она, вскакивая.

– Знаете что, – говорит отец. – Разбирайтесь сами, у меня работа.

И вот в ее комнате уже сидит Вова. Он сам взял себе стул, поставил его у окна и просто сидит и молчит, и ничего не делает. Арина примостилась на краешке кровати и тоже ничего не делает и понятия не имеет, как себя вести. Она зачем-то дергает подол своей красно-синей клетчатой юбочки – раз, другой, еще сильнее, еще. Ее злит, что юбочка никак не хочет прикрыть коленки. Юбочка короткая, а коленки большие. Почти как взрослые коленки.

– Хочешь чаю? – зачем-то говорит она, хотя не чувствует ни малейшего желания поить Вову чаем.

– Не, – тянет Вова. И передвигает свой стул к ней поближе. И берет ее за руку.

– Что это у тебя? – вяло интересуется он.

Ладошка у Арины исчиркана синей ручкой.

– Писала, – отвечает она, пытаясь отнять ладонь, но Вова держит ее крепко.

– Че писала-то? – удивляется он. – Каникулы же.

Арина молча дергает руку.

– На руках ты писала, – с легкой насмешливостью взрослого человека, снисходительного к шалостям малышей, резюмирует Вова и вдруг берет Арину в охапку и сажает, как маленькую, к себе на колени. От него пахнет рыбой.

Дай мне рыбки, кума. Я голоден.

Арина бешено вырывается. Она ни с того ни с сего вдруг вспоминает, как когда-то мама восхищенно рассказывала всем о дурацкой ее, Арининой, реакции на инцидент в детсаду: «Она говорит: Антон меня вот так и душил, а я вот так и плакала, а я говорю: дала бы сдачи, а она говорит: ему же больно будет!» Маму умиляло, что у нее такая добрая дочь. Ну уж нет, думает Арина, извиваясь, щипаясь и молотя кулаками. Больше я никогда не буду «вот так и плакать», я буду драться, я буду делать больно, а если надо, то буду «вот так и душить».

Эка сколько рыбы привалило, и не вытащить.

Руки у него жилистые, и весь он какой-то твердый, как кора дерева, и даже шея твердая, и ему, кажется, совсем не больно, когда его щипают и бьют, и тогда Арина захватывает маленький кусок его коричневатой кожи двумя ногтями и сжимает изо всех сил, потому что знает, что так можно сделать больнее в сто раз, чем если просто щипаться. Вова дико, со свистом, шипит, но рук не разжимает. Почему я не могу закричать, думает Арина. Ведь стоит позвать папу, и он придет сюда, и устроит этому Вове такое, что стены будут ходить ходуном. И еще она почему-то знает, что если ей не удастся вывернуться, то Вова уже не удовольствуется тем, что было раньше, что теперь он захочет как по-настоящему, как в той книжке. И она каким-то чудом все-таки выворачивается, и падает на пол, и вскакивает, и бежит из комнаты, прямо к папиной двери, и заносит кулак, чтобы постучать, и стоит так, с поднятым кулаком, но не стучит, а Вова стоит у нее за спиной.

Мерзни, мерзни, волчий хвост.

Чтоб ты лопнул, волчий хвост. Чтоб ты отвалился.

– Я сейчас постучу, – шепотом говорит Арина.

Вова стоит у нее за спиной долго-долго.

Потом говорит:

– Ну ладно.

И идет в прихожую.

– Дверь, – говорит он уже оттуда, – закрой за мной.

Арина идет за ним, мечтая повернуть наконец ключ в замке и оставить Вову по ту сторону двери, – и видит, что Вова на самом деле свернул не в прихожую, налево, а в кухню, направо, и сидит у стола на табуретке, и широко улыбается, оскалив страшные белые зубы.

– Ты чаю вроде предлагала, – говорит он. – Ладно, давай чаю.

– А ты сам поставь чайник, – отвечает Арина злым шепотом. – И хоть упейся тут. А я гулять пойду.

Она бежит в прихожую, сует босые ноги в резиновые сапоги, набрасывает ветровку.

– Замерзнешь так, – говорит подошедший Вова. – Там плюс десять.

– Не замерзну, – обещает ему Арина.

Они вместе спускаются по лестнице. Арина бежит впереди, перескакивая серые ступеньки.

Во дворе и правда холодно, как будто и не лето.

– Замерзнешь, – повторяет Вова. – Вернись, оденься нормально.

Арина мотает головой. Я больше не буду тебя слушаться, говорит она про себя. Ни в чем, ни даже в этом. Тебя, значит, заботит, не замерзну ли я. Ты, значит, заботливый.

Она стоит во дворе и смотрит, как уходит Вова – сгорбившись, засунув руки в карманы. С неба сыплется мелкое, мокрое и ледяное. Ветер. Она стоит, дрожит и улыбается.

– Проводила? – недовольно спрашивает отец, когда Арина возвращается домой. – Что ему было надо?

Арина пожимает плечами.

– Не знаю, – говорит она.

Ей очень, очень спокойно и хорошо.

Луиза. Так ее зовут. Ишь, Луиза! Не толстая – крепкая, как боровичок, такая, с бочка́ми. Хорошая. Прямо вот как надо. Принято, чтобы у девушек талия, у красивых, а у этой нету. Но на нее как посмотришь, так и видно: этой никакой талии не требуется. Как есть, так и хорошо.

В магазинчике у станции, где она работает, аж пять отделов. Один – хлеб-молоко, булки с маком и с таком, кефиры, ряженки, вот эти новые непонятные йогурты в бутылках и пластиковых белых корытцах. Другой – мясо-колбасы, заветренная грудинка говяжья, дешевые паштеты в целлофане и дорогущие-вырви-глаз твердые колбасы, и копченая обрезь на закусь; тут же до кучи и овощи – и свежие (ну как свежие – какие уж есть), и моченые-соленые. И яйца еще, да. Третий – крупы, консервы, макароны, соль-сахар. Четвертый – бухло всякое: пивко, ядовитого цвета бутыли с заморским названием «аперитивы», портвейн всякий, кислое дорогое вино, ну и беленькая, куда ж без нее. А еще пятый. Там всё остальное. И нитки тебе, и спички, и перекись водорода. И мыло с шампунем, и расчески, и гвозди. И подушки! И даже резиновые сапоги. Правда, все на один размер, ну и что.