Елена Кутузова - Святые звери

Чаша дрожала на ладони. Я закрыла глаза, сливаясь с вибрацией. Она успокаивала, придавала уверенность, что все будет хорошо, что все получиться. И волнение постепенно растворялось в приглушенном гудении.

Свет мазнул по векам, отвлекая. Солнечный зайчик отразился от небольшого рояля и ударил по глазам, сбивая настрой. Пришлось задергивать шторы. Комната погрузилась в приятный полумрак.

Рояль перестал блестеть и застыл в углу белым пятном. Fazioli. Сначала хотела его продать, а теперь… наверное, пора подарить какому-нибудь талантливому подростку. Созданный для музыки инструмент должен жить, а не проводить в молчании день за днем.

Может быть, этот солнечный зайчик символизировал ревность забытого инструмента. Маленькая месть удалась: настрой для медитации исчез, нужно было начинать все сначала.

Сесть на шерстяной коврик, поставить чашу на ладонь. Привычно полюбоваться на крадущегося по её округлому боку тигра. И провести деревянным стиком по краю. Раз, другой… Дождаться вибрации – низкой, чуть приглушенной, словно эхо приносит далекое рычание тигра… И чтобы закрепить ощущения, пропеть простую мантру, приводя в порядок растрепанные чувства.

Губы и язык двигались очень старательно – важно правильно произнести каждый звук. Вот только я не слышала собственного голоса.

Я вообще ничего не слышала.

Потеря слуха и для обычного человека беда, а для лауреата множества конкурсов, пианистки – и вовсе катастрофа. Конец всему. Стремлениям. Мечтам. Жизни.

Я не мыслила себя без музыки. Первое мое воспоминание – пианино. Черное, блестящее.

Потом – бесконечные гаммы, этюды… Специализированную школу сменил частный педагог. Конкурсы. Победы. Приглашения на мировые концерты.

Болезнь подбила на взлете.

Все было кончено. Дом, о котором я так мечтала, который строила и обставляла с огромной любовью, чуть не стал могилой. На веревке уже был завязан скользящий узел, когда я решила в последний раз прогуляться в парке – не так просто оказалось сделать первый шаг.

Осень расписала деревья во все оттенки желтого и багряного. Ветер теребил волосы гнал под ноги опавшие листья. Кое-где разбивались о каменные чаши струи еще не выключенных фонтанов, и родители гоняли от них не в меру самостоятельных малышей.

Я шла, но не слышала ни шороха травы, ни звона воды, ни детского гомона. Моим персональным адом стала тишина.

Медленно дошла до концертной площадки, на которой всегда играла живая музыка: то ретро-оркестр импровизировал, смешивая старые мелодии, то саксофонист заставлял свой инструмент выдавать головокружительные трели, звонкие, чистые, яркие. Или подростки били в барабаны, призывая всех вокруг включиться в безумный ритм…

Оставалось подойти, понять, что я уже мертва… и умереть окончательно.

Тихий, на грани слышимости звук заставил оцепенеть. Я даже головой покрутила, чтобы удостовериться, что это не мерещится. Но дети кричали все так же беззвучно, и желтые листья по-прежнему бесшумно скользили по серому асфальту.

Звук не исчезал. Напротив, стал сильнее, увереннее и теперь напоминал перезвон колоколов. Забыв недавние мысли, я кинулась к сцене. И застыла, не в силах осознать, как такое возможно.

За длинным столом сидела женщина. Расставив перед собой металлические чаши, она водила по их краям палочкой, извлекая тот самый звук. Гудящий, мягкий, он складывался в незамысловатую мелодию и разрыдалась от счастья.

Конечно, фальшивила женщина жутко. Полутона, громкость, темп… Сплошная каша! Но я её слышала!

Слезы мешали видеть. Спотыкаясь, я преодолела три проклятые ступеньки и несмело протянула руку. Пальцы коснулись деревянного стика. Неуверенно, робко, и едва его удержали. А потом… потом под моими руками впервые запела тибетская чаша.

Канти – так называла себя руководитель ведического центра «Сансара» – открыла для меня новый мир. Йога и медитации помогли обрести душевное спокойствие, а чаши… чаши вернули к жизни.

То, что я чувствовала вибрации, оказалось чудом. Музыка позволила снова войти в свой мир, и что с того, что играла я теперь не на рояле?

Что с того, что пришлось переучиваться? Что с того, что обычные ноты оказались непригодными и нужно было подбирать мелодии «на слух»?

Это все такая ерунда!

Ежедневные репетиции принесли первые плоды: участие в концерте. Я готовилась выйти на сцену после долгого перерыва и не представляла, что может быть волшебней.

Но Канти сумела удивить. Ворвалась в дом, наполняя его сладким ароматом восточных благовоний, закружила по комнате… Руки замелькали в танце языка жестов так быстро, что понять было почти невозможно.

В Россию приехал с мастер-классами признанный Мастер.

– Я тебя записала! На все три! С твоим идеальным слухом…

Она даже не заметила оговорки. А ведь слух действительно когда-то был идеальным.

Был.

– Я ничего не услышу…

– Ерунда! Ты почувствуешь!

Канти умела уговаривать. Но мастер-класса не состоялось, потому что Мастер, услышав обо мне, решил приехать сам: все-таки не каждый день встречаешь глухого музыканта. Чувствовать себя обезьянкой в зоопарке оказалось неприятно, но выбора не было.

И теперь оставалось только медитировать. Но даже чаши не смогли развеять тревогу.

Собрав волю в кулак, я вошла в предназначенную для выступления комнату.

Мастер – пожилой человек в строгом костюме – поднялся навстречу. От его улыбки по спине пробежал холодок.

Переводила Канти. Это оказалась непростая работа: гость не говорил по-русски. А я не могла читать по его губам. Поэтому и беседа была короткой, рубленой.

Усадив Мастера, Канти кивнула. Помощники уже расставили чаши на низком столе. Я передвинула их так, чтобы было удобнее. Потом, подумав, налила в некоторые воды: её плеск добавить свежие нотки. И, выдохнув, провела стиком по краю.

Стены исчезли, окна приняли невообразимые размеры, стекла растворились, выпуская звуки наружу. Люди тоже пропали. Не осталось ничего.

Только я и чистые, яркие обертоны. Они перетекали один в другой, набирали мощь или затихали, если я касалась пальцами чаши.

Время тоже исчезло. Растворилось в мелодии и вернулось, лишь когда затих последний звук.

Тишина окутала привычным коконом. После концерта она всегда являлась, заставляя сердце замирать. А потом взрывалась овациями. Но я все равно волновалась: а вдруг в этот раз будет иначе?

Теперь, чтобы узнать, приходилось открывать зажмуренные глаза. Я осмотрелась, готовая принять приговор.

Лица. Нет – маски. Они хорошо скрывают эмоции, и даже по глазам не понять, о чем думают люди. Страх свернулся в животе липким клубком.