Ольга Гуляева - Как умирала Вера

Алкоголь тут скорее всего ни при чем. Антон всегда сохранял ясный ум независимо от количества выпитого. Однако если сегодня с ним приключилась галлюцинация, то спиртное определенно могло усилить эффект. Сойти с ума в тридцать два года в его планы никак не входило. Поэтому не помешал бы еще визит к психологу, но от этой мысли Антон поморщился. Это подождет.

А если и впрямь верна теория о том, что душа не покидает землю первые девять дней после смерти и сохраняет при этом телесный образ, то он вообще здорово облажался. Вера скорее всего стояла за его спиной, когда он в морге сказал, что не знает ее. Конечно, Антон не верил в потусторонние силы, и в бога в том числе, но и расписаться в собственном безумии готов не был.

Как бы то ни было, сейчас ему просто хотелось поступить правильно и достойно проводить Веру в последний путь. Сразу после церкви он заедет в морг, где и узнает время и место похорон.

– Как тебя угораздило? – Вера сидела, закутавшись в плед, и сжимала все еще трясущимися пальцами чашку с мятным успокоительным чаем.

– Началось все с того, что природа и впрямь сыграла со мной злую шутку. Диагноз мышечной атрофии мне поставили в возрасте одного года, болезнь прогрессировала. Мышцы не росли, костная система деформировалась, мышцы спины не поддерживали позвоночник. Большинство людей с этим заболеванием живут не больше двадцати лет. Я провел в инвалидной коляске двадцать три года. Тело мое за это время практически не росло, только все больше деформировалось. Но я окончил школу и зачем-то даже поступил в институт. Будучи студентом, я впервые узнал о достижениях Фишеров и долгие годы пристально следил за их изысканиями. Собственно, только благодаря вере в их медицинские открытия и перспективы я протянул дольше, чем мне отводили медики.

Когда Фишер впервые объявил о намерениях провести операцию по пересадке человеческой головы, я сразу связался с ним и заявил о своей готовности к операции. Терять мне было нечего, мое состояние стремительно ухудшалось с каждым годом. Мне повезло, Фишер и сам настаивал на том, чтобы первыми пациентами были люди, страдающие от моего заболевания.

Ты не представляешь, какими новыми, яркими красками заиграла моя жизнь, когда Герман Фишер лично прислал мне билет на самолет! Я тогда жил в Воронеже. По дороге в Москву я не чувствовал ни страха, ни отвращения, ни брезгливости по отношению к предстоящей процедуре. Это вам, людям, которые в первый же год жизни научились самостоятельно сидеть, ходить, держать ложку с вилкой, затем бегать и прыгать, может показаться дикой сама эта затея.

– Ой, только вот не надо сейчас давить на жалость и взывать к моему чувству вины за мою собственную полноценность!

– Да нет, что ты, я и обиженным ни на кого никогда не был. Ни на родителей, ни на природу. Принимал как данность свое состояние. Но с появлением надежды на совершенно новую жизнь я просто обезумел от счастья. Уверен, что некоторые здоровые люди вообще никогда не испытывали такого восторга.

– И в чем же прелесть твоего существования? Морг, эта хрущевка…

Пахом усмехнулся:

– Узко мыслишь. Ты задаешься вопросом, как я живу без плотских утех, без аппетитных полуголых телочек вроде тебя, разгуливающих по моей квартире. А я думаю о том, как был бы несчастен человек, в частности мужчина, если бы только это и доставляло ему удовольствие. Есть миллион вещей, которые приносят мне не меньшее наслаждение. Даже просто стоя у плиты, я радуюсь. Просто потому что стою. Что бы я ни делал последние пять лет своей новой жизни, каждое движение приносит мне истинное наслаждение. И пожалуй, я довольно много лет провел в инвалидной коляске с пятнадцатикилограммовым телом, которое больше походило на мешок с хрящами, чтобы теперь, обретя новое здоровое тело, никогда не разучиться радоваться простым вещам.

– А ты хоть раз поинтересовался, кому принадлежало твое новое здоровое тело?

– Когда я приехал в Москву, подходящего донора в наличии не было, и мы стали ждать. Мне повезло, если можно так выразиться – спустя пару месяцев в больнице от черепно-мозговой травмы скончался спортсмен с атлетическим телосложением.

Вера скептически оглядела Пахома с ног до головы, вернее, до шеи. Поймав ее взгляд, тот пояснил:

– Кома, являющаяся, как я говорил, необходимостью после операции, а также прием иммунодепрессантов сильно истощили тело. Но с каждым годом доза снижается, и у меня еще будет шанс привести это тело в первоначальную форму. Как оно выглядит, сейчас для меня дело десятое. Однако, скажу честно, такую цель себе на будущее я поставил. Тебе понравится, – подмигнул он.

– Ага, если ты не скормишь меня своему профессору Преображенскому раньше.

– Да уж, – не слишком обнадеживающе ответил Пахом. – Я так воодушевился повествованием о своем чудесном перевоплощении, что совсем забыл про твою проблему.

Вера наконец опустошила чашку с успокаивающим напитком и с раздражением поставила ее на стол. Это надо же быть такой непробиваемой дурой! Нужно было вчера бежать к Антону со всех ног вместо того, чтобы изображать из себя покойницу. Ею она и так скоро станет. Пахом играючи предоставил ей возможность спасения, но, очевидно, предвидел, что у нее хватит дури ею не воспользоваться.

– И что теперь? Ты поможешь решить ее? – без особой надежды спросила Вера.

– Я бы рад. Я и пытался помочь. Пока не узнал, что тем самым приношу вред Элле. Она была очень добра ко мне. Трепетно ухаживала за мной во время послеоперационного периода. Все-таки я один из первых удачных экспериментов. А она стала для меня кем-то вроде второй матери. Ее лицо было первым, что я увидел, когда очнулся от комы. Ее прекрасное лицо, – мечтательно повторил Пахом. – Меня практически невозможно расстроить или вывести из равновесия. Я настолько благодарен жизни за то, что имею, что всякие мелочи, трагичные для обычного человека, для меня ничтожны. Но, узнав о несчастье, случившемся с Эллой, я горевал по-настоящему. И когда Герман посвятил меня в свои планы, я поклялся сделать все от меня зависящее, чтобы им помочь.

– Как трогательно! Сейчас расплачусь! Мистер Франкенштейн, его вновь обретенные родители и вся фигня! Пахом, милый, прав ты только в одном. Ты для них – не более чем успешный эксперимент, кусок мяса, который они удачно перекроили. А если б тебе повезло меньше и где-нибудь оторвался непутевый тромб, то бесполезные останки того несчастного атлета сгребли бы с операционного стола, и они бы, как и твоя голова, не вызвали бы у них никаких эмоций, кроме досады по поводу очередной неудачи. Никто бы не скорбел о тебе и не вспоминал. Твоя любовь к этим людям, твоя преданность им – не оправданы.