Келли Линк - Лучшее за год. Мистика, магический реализм, фэнтези (2003)

За четыре квартала до своего дома Майк делится этим умозаключением с Чарис, выбрав, возможно, не лучший момент для серьезного разговора, если учесть скорость, на которой она предпочитает гонять, — просто у него невольно сорвалось с языка.

— Ты, наверное, прав, — бросает Чарис довольно равнодушно. — Но так уж заведено на свете, и ничего тут не попишешь. Нет, правда, он вовсе не пытается испортить ей настроение, ему лишь хочется кое в чем разобраться. У него ведь нет родителей, которые могли бы подсказать что-то дельное; впрочем, если бы они и имелись, все равно пришлось бы притворяться, будто он не нуждается в их поучениях. Разумеется, у него есть

— Хочешь знать, что я обо всем этом думаю? Ты только потому все время увиливаешь, что он никак не становится таким, каким ты его описываешь.

Она по-своему бесстрашна, эта Чарис. Можно подумать, что-то сошло с небес и не оставляющим сомнения голосом заявило, что отныне ей всегда будет сопутствовать везение. Что она будет нравиться, что волосы ее всегда будут без усилий виться, обрамляя личико веселыми кудряшками, что она всегда, в любом тесте будет набирать девяносто очков, а то и выше, что на светофорах зеленый будет гореть чуть дольше специально для нее. Трудно представить, каково это — идти по жизни с такой уверенностью.

Хотя, конечно, Эван не поддается никакому описанию. А потом Майку хотелось бы самому сначала разобраться, что он за тип, прежде чем Чарис возьмется за дело и расщелкает как орехи все его неврозы, благодаря вечерним курсам психологии, куда, кстати, ей предстоит отправиться через несколько часов.

Они целуются, после чего он берет свой рюкзак с книгами, перекладывает на колени и нажимает дверную ручку.

— Ты красавчик, — говорит она ему. Эти слова она обычно произносит вместо «я люблю тебя». Поначалу они его раздражали, он считал, что так она от него отделывается, тонко намекая на свою независимость, — по ее мнению, выходило, будто он по-прежнему будет красив, независимо от того, перестанет она его любить или нет. «Я уезжаю с другим парнем на Таити, буду жить там в тростниковой хижине на пляже… и не забывай, что ты красавчик». В последнее время, однако, ему кажется, что в этой фразе скрыто больше смысла, чем он поначалу думал: все-таки он ни разу не слышал, чтобы она говорила это кому-то другому. Возможно, на самом деле она имеет в виду, что никогда не полюбит то, что считает уродливым, или не откажется от противоположности уродству.

Он выходит из машины, и Чарис уезжает, с ревом несется по улице, пока он смотрит ей вслед. Заворачивая за угол, она высовывает руку из окна и машет ему. Чарис. Некоторые парни в школе уже разобрались, на что они западают. Для одних важны ноги. Для других — попки. Третьи смотрят только на грудь. «Чарис», — в стотысячный раз со вкусом произносит Майк, и у него закрадывается подозрение, не извращенец ли он какой-то, раз запал на имя. Еще не видя девушки, он прошел бы тысячу миль, лишь бы познакомиться с той, которую зовут Чарис.

Подойдя к дому, он замечает несколько колючих темных тварей, лениво жужжащих под свесом крыши. Он задерживается на секунду у двери, чтобы понаблюдать за ними, еще несколько насекомых ползают по серому странному комку, прилепленному

Лидия, но даже если она согласится, что выслушивать подобные рассуждения входит в круг ее домашних обязанностей — а так скорее всего и будет, — она и сама, судя по всему, еще до конца не разобралась. А как раз сейчас ему хотелось бы считать беспросветную обыденность везением, а не скучной нормой.

— Знаешь, что бы нам не помешало? — говорит Майк. — Какая-нибудь добротная неизлечимая болезнь. Или основательная катастрофа. Люди после них не терзаются никакими вопросами. Испытания хорошо прочищают мозги.

— Если не гробят совсем. — Она рассмеялась, а когда Чарис смеется, он всякий раз невольно присоединяется. Да, можно подумать, он не рискует смертельно, позволяя себя подвозить по крайней мере раз в день. — Ты определенно больной, — говорит ему Чарис.

— Наверное. И не в хорошем смысле этого слова.

Еще один перекресток, и через полквартала она подкатывает к обочине перед его домом. Одноэтажная постройка с пологой крышей, на лужайке — два чахлых деревца. Сколько ни старайся, трудно представить себе что-то более непримечательное. Он часто мысленно перебирает варианты жилищ, где бы ему хотелось обосноваться, — лишь бы не видеть перед глазами одну и ту же унылую картину — иногда это дворец, куда он возвращается после школы, в другой раз — тростниковая хижина на Таити или станция нью-йоркского метро, и он спускается глубоко под землю, чтобы стать одним из тамошних обитателей. Потом вдруг, хоть ему и ненавистно в этом признаваться, непримечательность перестает его отталкивать — по крайней мере, она предсказуема, она есть и всегда будет.

— Я могла бы зайти. Хочешь? — произносит Чарис. — У меня есть немного времени до начала работы.

Он качает головой, отчего становится больно. Физически больно.

— Дома Эван. — Правда, он не видит сквозь закрытые гаражные ворота, но входная дверь за москитной сеткой распахнута настежь — значит, дома кто-то есть. И не Лидия: она не возвращается так рано.

— Когда-нибудь мне все равно придется с ним познакомиться, если они с Лидией останутся вместе.

Но на самом деле она хочет сказать, пусть даже сама этого не сознает, «если мы с тобой останемся вместе». Вот такой ужас она подразумевает.

— Но только не сегодня, ладно? Пусть это произойдет в присутствии Лидии. Без нее Эван покажется тебе уж совсем странным. бумагу: рекламные брошюры, каталоги, старые газеты — все, что ему под руку попадется.

— Как в школе? — спрашивает он.

— Клево, — отвечает Майк просто для того, чтобы внести ноту разнообразия. Каждый день он говорит «нормально», нужно же когда-то становиться менее предсказуемым.

Эван, видимо, не замечает отступления от заведенного порядка, целиком погруженный в свое дело. Он не рвет бумагу в мелкие клочки. Он действует методично и тщательно — лишь тонкие длинные полоски, отрываемые медленно, чтобы производить побольше шума. Только после того, как полоска полностью оторвана, она планирует на пол, засыпанный целым ворохом бумаги. Эта новая грань проявилась в цельной натуре Эвана две или три недели тому назад. Видимо, он проснулся однажды днем и решил, что с этой минуты он заменит собой типографскую гильотину.

Майк едва выдерживает всю эту возню с бумагой, тут любому впору свихнуться, впрочем, если хорошенько подумать, нормальный человек вряд ли пристрастится к такому занятию. Насколько ему известно, Лидия не подозревает, чем занимается днем ее дружок.

Возможно, это какое-то таинственное упражнение для ловкости пальцев, известное только джазовым музыкантам. До встречи с Эваном Майк ни разу не видел того, чтобы все тело было подчинено рукам. Все остальное в Эване — и худые ноги, и узкие плечики, и остриженные чуть ли не до корней волосы, и маленькие круглые очочки — служило лишь подспорьем для его рук. При знакомстве с ним, даже без обмена рукопожатиями, все равно через минуту-другую люди начинали глазеть на его руки — удивительно большие для такого тщедушного тельца, но не толстые и напрочь лишенные неуклюжести. Сравнивать руки Эвана с другими руками — все равно что сравнивать лебедей с утками.