Ганс Эверс - Избранные произведения в 2-х томах. Том II. Подменыш (роман). Духовидец (из воспоминаний графа фон О***)

Ничего ужасного не произошло. Просто в эту ночь ребёнок превратился в девушку. Анна этого не поняла, подумала, что у неё припадок тяжёлой болезни. Но кричала она не поэтому и не поэтому пришла в ужас, а из страха, из боязни наказания за то, что испачкала свою кровать.

С другой стороны прибежала сестра Клотильда. Энергичными жестами и резкими словами она прогнала девочек за их перегородки. Они оделись, как обыкновенно, в полном молчании, пошли к обедне, затем к завтраку. Не было только Анны. Но незадолго до восьми часов, перед началом школьных занятий, пришёл приказ всему классу построиться попарно. Из рабочего зала все вышли в сени. К ним присоединились два других класса. Затем по лестницам спустились в спальную комнату. Там у дверей на стене висела грязная простыня, а перед нею стояла преступница Анна. Сто двадцать девочек должны были продефилировать перед нею и смотреть на её позор.

Она имела, значит, основание опасаться наказания.

Никогда в жизни Эндри не забыла этого впечатления. А тогда в монастыре она страдала. Эта сцена ей снилась по ночам. Она не могла отделаться от отвратительной картины.

С этого дня в ней родилось сопротивление, пробудилось желание уйти отсюда во что бы то ни стало. Она все ещё работала, все ещё исполняла каждую из сотни своих мелочных обязанностей, но в свободное время она обдумывала лишь эту мысль.

Вскоре её постигло тяжёлое наказание. Умножение и деление, как и раньше, были для неё непреодолимыми трудностями. Как ни старалась, она ничего не могла с ними поделать. Она стояла перед доской и должна была помножить 398 на 62, а произведение разделить на 47. Как гримасничающие дураки, смотрели на неё цифры. У неё было лишь одно желание: стереть их и, таким образом, сжить со свету. Однако она сделала все, что было в её силах. Взяла мел, считала, считала… Полчаса продержала её учительница у доски. Восемь раз Эндри переделывала задачу: постоянно получался другой результат, но все равно неверный.

В этот день ей пришлось попоститься и есть только суп. Две ученицы принесли доску с арифметическими упражнениями для Эндри в столовую и поставили её там. Она же должна была уйти из-за стола и опуститься на колени перед доской.

Все девочки смотрели на неё. Вдруг Эндри вскочила, вынула свой носовой платок и стёрла цифры с доски. Затем быстрыми шагами она вышла из столовой. Ей кричали вдогонку – она не слушала. После обеда её позвали к матери Анастасии, начальнице. Та прочла ей внушительную проповедь. В виде наказания Эндри должна была с того же дня вместо вспомогательных уроков заняться рукоделием.

У Эндри были длинные и узкие руки, но жилистые и сильные, как у бабушки. Эти руки очень ловко правили поводьями, рассекали волны, массировали и кидали в воздух соколов. Но они были непригодны для шитья и штопанья, для вышивания и вязанья. Получалась одна безнадёжная неудача, перед которой даже её арифметические выкладки казались чудом искусства. И все же она должна была по два часа ежедневно просиживать за этими работами, потеть над тайнами вышивания крестиком, обмётывания петель и вязальной иглы. Учительница рукоделия, барышня Клементина, выказала трогательное терпение. Усаживаясь возле неё, она показывала все снова: как надо держать пальцы, как вести иглу, как должен правильно сидеть напёрсток. В конце концов она сама пошла к начальнице просить, чтобы та освободила Эндри от рукоделия.

Мать Анастасия согласилась – вместо рукоделий Эндри должна была отбывать дальнейшее наказание в прачечной. Там царила сильная сестра Женевьева. Она знала лишь одно: набрасываться и подбавлять. Поэтому прачечная считалась тягчайшим наказанием: мало кто из этих недозревших, дурно питавшихся детей мог справиться с такой напряжённой работой. У Эндри же был большой запас силы. Её мускулы радовались возможности показать, на что они способны. Сестре Женевьеве такая помощница была удобна, и она обращалась с ней очень доброжелательно. И сама Эндри была тоже очень довольна. Уже в первый вечер сестра дала понять Эндри, чтобы она не слишком выказывала своё удовольствие. Она лишь до тех пор сможет пользоваться прачечным раем, покуда начальница будет думать, что это для неё – ад. Эндри приняла к сведению этот намёк. Когда какая-либо из монастырских барышень расспрашивала её, она жаловалась на тяжёлую работу в прачечной.

Было, впрочем, ещё кое-что, что тянуло Эндри в пар и сырость прачечной. Все работы в большой монастырской школе исполнялись прислуживающими сёстрами. Начальница гордилась, что даже для огородных и для столярных работ она имела в своём распоряжении сестёр из ордена. Даже жестяные работы и электрические проводки делались собственными силами. Барышня Рашильда с тремя сёстрами мастерила все так же основательно, как и лучший ремесленник. Таким образом, кроме священника, в доме не было ни одного мужчины. Из женщин, не принадлежавших монастырю, здесь работали только прачки. Кроме сестры Женевьевы, ни одна не выдерживала в прачечной. Конечно, и при стирке Эндри не должна была говорить ни о чем, не связанном с работой, но сестра Женевьева не понимала этого слишком буквально. Она сама говорила без устали и была одержима одним честолюбивым желанием – подать своё бельё наверх в ослепительно белом виде. О дисциплине и воспитании пусть заботятся другие. Поэтому Эндри завела дружбу с прачками, особенно с узкогрудой, тяжело дышащей госпожей Вермейлен, которая все время вздыхала. Муж у неё умер, после него осталось одиннадцать детей и ни копейки денег.

К Страстной Пятнице начальница, как и во все годы, пригласила знаменитого постороннего проповедника. Это был капуцин патер Гиацинт. Монастырская церковь была переполнена. Тесно друг к другу на скамьях сидели девочки. Все монастырские барышни и сестры собрались на проповедь. На кафедру взошёл жирный, облачённый в коричневую рясу монах и погладил руками свою длинную рыжую бороду. Затем выпалил голосом, заставившим задребёзжать окна и зазвучать стены.

– Пожар! – зазвенел он. – Пожар! Пожар! Горит! Горит! Горит!

Он сделал паузу. Затем снова загремел:

– Где горит? Где?

Снова остановился, чтобы ещё поднять напряжённое ожидание. Затем голосом нежным, мягким и ласковым, влажным, как голые лесные гусеницы, произнёс:

– В сердце Святого Алоизия, целомудренной лилии из Гонзега!

Даже для этих благочестивых душ такое вступление было чрезмерным. На скамьях послышалось хихиканье, девочки закрыли лицо руками и платками, даже на бледном строгом лице барышни Марцеллины Эндри заметила лёгкую улыбку. С неодобрением обернулась начальница, бросая предостерегающие взгляды на своё стадо.

Но бравый патер Гиацинт ничего этого не заметил. Он спокойно проповедовал дальше на своей кафедре, шептал и громил по вдохновению Святого Духа.