Елена Лебединская - Птичьи лица

Призрачная крылатая туча рассеивается.

– Чокнутая потаскуха! Ты выцарапала мне глаза! – горланит раненый подросток, отступая в ели.

Сатель ободряюще сжимает мою ладонь. Олива и розмарин . Не знала, что запах пота обладает успокоительным эффектом.

Уже не впервые ловлю себя на мысли, что преждевременно хороню Сатель. Наверное, кто-то Свыше заботится о ней и хранит. Хотя сейчас Сатель и сама неплохо позаботилась о себе. «Нет, не о себе. О нас», – поправляю себя. Не такая уж она и беспомощная.

Сатель кивает мне: Идём?

Я бросаю взгляд на выроненный разбойником нож: Пригодится?

Сатель отрицательно мотает головой: Не нужен .

Пожимаю плечами: Как решишь .

2

О да. Аспараху нравится наблюдать. Здесь, среди ветвей Древа, мир воспринимается немного иначе. Всё то, что представляется важным на земле, в итоге не играет никакого значения. Твой ход, выпад, уклон, пируэт. Как ни пляши – мир неизбежно катится в пропасть.

Аспарах перелистывает взглядом ветви.

Пристреливается.

Шум древесных водопадов, перемежаемый звоном дельпийских колокольцев настраивает на философский лад. Заставляет уцепиться взглядом за дальнюю. Смрадная и затхлая ветвь, угодившая в капкан Тьм… Есть в созерцании угасания своя эстетика – эстетика саби. Пожалуй, его излюбленная. Красота в червоточине. Аспараха не прельщает натёртая до блеска лакированная скамья, он предпочтёт уместиться на трухлявом пне, источенном короедом. Угасание есть порядок вещей. Таковы правила. Мир хиреет, точно бренное тело смертного.

Вот и эта смрадная ветвь… Мир, как старый маразматик, уже накинул петлю на собственную шею, силится затянуть. Петлю накинула себе на шею и она – десятая из дочерей Пандоры. Аспарах не удерживается от искушения поглазеть. А две девчонки, обошедшие разбойников, никуда от него не денутся.

3

Кроны баюкают солнце под колыбельную ветра.

Лес отступает от тропы, как прибой. Мы плетёмся с Сатель, держась за руки. Так отчего-то надёжнее. И бодрей.

К вечеру на пути вырастает деревушка.

– Хорошо бы устроиться на ночлег, – кивает Сатель, вспугнув сиганувших к лесу белок.

– И покушать, Сатель! Хорошо бы сначала покушать.

Голод сводит уже с ума. Я готова грызть шишки, ветки, кору, стучаться во все дома, умолять, испрашивая хоть корочку хлеба.

Но к деревне не подобраться. На подходе дежурят местные – горстка селян, вооружённых кольями, вилами и ещё чёрт знает чем. На ум приходят перекрытые границы для судов, поездов, самолётов. Когда-то они были моей реальностью, а сейчас – колья и вилы.

– Похоже, патруль, – бормочу под нос, хотя на патрульных разношёрстый сброд походит меньше всего.

– Кто? – не понимает Сатель.

– Охрана. Из-за чумы. Вряд ли нас пустят в деревню. Наверное, у них что-то случилось. Вот и выстроились. Чёртово ополчение.

Сатель огорчается. Об этом она не подумала.

Мысли встревоженными белками несутся к Парижу. Если патрули выставляют даже у захудалых деревушек, что уж говорить о большом городе.

Дёргаю Сатель за рукав.

– Идём в обход, пока нас не заметили.

Крадёмся, словно две кошки. Кажется, у кромки леса промелькнула хвостатая тень. Я сжимаю ладонь Сатель сильнее. Она отвечает мне привычно-ободряющим пожатием.

– Вон там, смотри, – уводит мой взгляд в сторону дряхлой хижины, подбоченившейся к обгоревшему, пробитому молнией дереву с необъятным дуплом.

Дом выглядит заброшенным, до боли неопрятным. Пожелтевший, как старые зубы, камень, небритая нехоженая тропинка, два подслеповатых окна с кособокими ставнями и прохудившаяся шляпа с подбитыми соломой полями создают впечатление, будто дом – старый бродяга, завалившийся по случаю на привал. Нестиранными одеждами к хижине липнут заросли с мошкарой и паутиной, перекинувшихся из чёрного дупла обгорелого дерева. Дом кряхтит, жалуясь на артрит, и всё же Сатель выбирает его.

– Вероятно, заброшен. Повезло.

Я не уверена в нашем везении. В запустелом доме вряд ли удастся отыскать пропитание. Но Сатель упрямо тянет вперёд.

Заросшая тропинка выводит к разбитому крыльцу. Я не успеваю проверить его прочность, как дверь перед нами распахивается, и на крыльце вырастает старик. Заброшенный, неухоженный, подстать своей хижине. Сверлит нас мутным взглядом из-под мшистых бровей. Тяжёлые веки со слоистыми мешками под глазами напоминают не до конца схлопнувшиеся ставни. И лишь руки старика странным образом диссонируют с замшелым видом: они гладкие, выхолощенные, словно вылеплены из воска, и сосредоточенные что ли. Ногти острижены и чисты. Такие руки могли быть руками пекаря, хотя печёным не пахнет.

Старик глядит на нас, как на непуганых птиц, перепутавших огороды, сейчас возьмёт метлу или, того хуже, ружьё.

Но нет.

– Вы, кхе-кхе, ко мне? – раздаётся голос, вполне себе тикающий, будто старинные, всё ещё не сбавляющие ход часы.

Его мутный взгляд проясняется. Один из глаз осветляется голубым, второй вспыхивает зеленцой.

Я отшатываюсь от разноглазого старика. Его взгляд пугает. Да и дело не только в глазах. Неотрывно слежу за ухоженными руками. Есть в них, сосредоточенных и методичных, что-то настораживающее. Эти точные пальцы могли бы принадлежать скрупулёзному… Часовщику? Часовщик – самая безопасная профессия, которой я могу себя успокоить.

– К вам, – с готовностью отзывается Сатель.

– Кхе-кхе. Пойдёмте, – шелестит старик.

Отворачивается, зазывая в дом.

– Наверное, портной, – шепчет, наклонившись ко мне, Сатель.

Тоже замечаю на лацкане булавки.

Перешагнув порог, мы оказываемся в тесной комнате, больше напоминающей тесный сундук. И посетители сундука здесь не главные: ни мы с Сатель, ни даже старик. Настоящие обитатели этого сундука – куклы. Целое варево из рук, туловищ, париков, приправленное кружевами, рюшами, тканями всевозможной выделки, нитками, игольницами, пуговицами, ремнями. Пахнет кожей, овечьей шерстью и немного парфюмом – слишком тонким, чтобы понять, исходит ли аромат от кукольных локонов или от лакированных тел.

Куклы сидят, лежат, стоят и смотрят перед собой немигающими глазами, а посреди расшагивает по ворчливым доскам их престарелый Урфин Джюс. Оправляет накрахмаленные жабо, искусственные цветы и листья, вплетённые в шляпки и браслеты.

Скрипоногий старик, оказывается, не пекарь, не часовщик и не портной (хотя Сатель была близка к разгадке). Он есть ни кто иной как кукольник, и все эти деревянные люди с живыми глазами – дело его старательных рук.

– Нравится, кхе-кхе. – Кукольник не спрашивает, он утверждает.

Нет, мне не нравится, мне неуютно.

– Как живые, – роняет, завороженно, Сатель.

Неправда, глаза кукол не кажутся живыми, напротив – они слишком мертвы, слишком неподвижны, и от этого напряжение между мной и куклами лишь нарастает. Искусно вырезанные лица столь правдивы, а глаза столь обездвижимы, что кажется, будто мы с куклами существуем в разное время: их мир на миг замер, а наш мир живёт как раз во время их замершего мига. Но то, отчего и впрямь берёт оторопь, это страх, что куклы притворяются . Каждое мгновение жду, что кто-то из них моргнёт, шевельнётся, повернёт ко мне голову.