Максим Кавешников - Золотой крейсер и Тайное море

«Объяснить-то объяснили, вот только…» – выдыхала, зло кривясь, когда боль отпускала.

Вот только иллюзии все больше похожи на реальность.

Она с отвращением слушала цикад. Те путались в давно сгоревшей под закатным розовым листве, и кляла их за то, что наверняка лишат ее сна.

Розовый. Проклятый розовый. Она ненавидела его, закатный цвет завтрашних болей. Недремлющий, неунывающий розовый. Пунцовый червь, проникший в кровь. Вестник неминуемого конца противоестественно сильного тела.

«Momento, гребаный, mori, будь он трижды проклят!»

И, ведь, никто!.. Никто!

Она не заметила, как остановилась. Мраморное, как надгробие папы римского, сердце упало куда-то глубоко-глубоко, куда-то на дно страха, не в первый раз за последние месяцы что-то проломив там своим весом.

Старуха скривилась. Все так и будет. Никто не придет, когда… Когда это будет надо. Когда это будет жизненно необходимо. Некому прийти.

Она гонит все это, эти мысли, но они вновь и вновь возвращаются, как октябрьские мухи, становясь только злее.

Это порядок вещей. Никто никому никогда ничем не обязан. Цветшее в апреле сохло уже в мае. Промаялось все лето. Будет тлеть, задыхаясь в жаре. А потом – конец. Порядок, мать его, вещей. Заведено так, если гниешь – никому, никому не нужна. Если тебя назначили сдохнуть, как ни крути, останется только сдохнуть.

Некоторое время она стояла в ступоре, потирая локоть руки, которой держала саквояж, даже не сообразив, что его можно поставить. Очнувшись, с удивлением обнаружила слева от ноги протянутое вдаль черное пятно. Подтолкнула к нему небольшой булыжник, тот покатился в заросшую бурьяном дренажную канаву, увлекая за собой сухую землю.

«Арык хренов!» – поежилась она. Кое-как добрела где-то до середины поля. Сначала присела, а потом и улеглась, прямо на землю, укрыв колени полотенцем.

Они должны явиться сегодня. Следует держать мозги в холоде. Всегда говорится об одном контролере, но приходят несколько. Они стараются застать врасплох, и мысли заранее подкидывают, гадкие мыслишки, чтобы мозг циклился на чем-то левом. Они умеют. А потом, как школота, попадаешь на очередные обещания. Тобой же и данные. И добываешь гребаную кровь новопреставленных еще и еще. И каждый раз больше и больше. Такая, вот, игра.

Старуха рефлекторно опустила руку чуть ниже пояса, где вшитый в исподнее, под юбками, бережно хранился старинный стеклянный бутылек. Воистину драгоценная склянка. Сработанная неизвестно кем, в какие времена, из тончайшего стекла, как у елочных игрушек, но весьма и весьма прочного. Настолько прочного, что когда на третий день службы, на колокольне, увидев висельника, вернее – висельницу, чье тело еще даже не остыло, она, зеленая и впечатлительная, дала слабину, и сосуд выскользнул из пальцев, пролетев вниз несколько метров, то сосуд этот не разбился. Ни трещинки, ни скола.

Потом не раз роняла его, и каждый раз с облегчением переводила дыхание – ибо собирала в тот сосуд выкуп. Выкуп за ее самое драгоценное. Ради чего и жила. А потеря сего предмета грозила утратой всякой силы договора.

Ламашту намерился пригнать контролера. Так ей намекнули. Может и пора – сосуд почти полон. Но, чем ближе пиршество, которое по договору, она должна устроить, тем неуютней и тоскливей.

Злые немигающие глаза чуть прищурились, сеть темных черточек прошлась по проторенным дорожкам морщин. Суставы не то, что ныли – выли на ветер. Желтая, в бляшках, почти змеиная, кожа, не понимала, прошла ли жара изнуряющего дня, или только зарождается под ее покровами, запекшаяся под ногтями кровь заставляла пульсировать места, где зараза нарушила соединение кожи с роговыми пластинками. Все это, вкупе с мыслями, лезущими изо всех прорех неусыпаемым червем, начинало сводить с ума.

Но боль отступала, и тогда женщина остервенело вгрызалась зрачками в черноту космоса. А он пустыми глазницами нехотя поглядывал на нее, маленькую, иссыхающую соперницу. И они ненавидели друг друга – черное, древнее небо, и старая, никому не нужная женщина. Ненавидела пустоту поднебесного купола, пустоту ветра, несущего начало большого холода, ненавидела мир, в котором негде главы преклонить на склоне лет. И больше всего ненавидела их.

Нанимателей. Партнеров.

Черное, изуродованное бельмами облаков, небо криво ухмыльнулось ее вселенской глупости. Пальцы судорожно сжались от бессильной злобы, запекло под веками.

«Они выполнят договор! Выполнят, обезьяны чертовы!» – беззвучно зашипела старуха.

Договор – он не так и прост! Нарушь они его хотя бы раз – сами же и обгадятся, так что нет, нет, нет! А если и попробуют – она глаза им выдавит, в кишки вгрызется, она…

«Выполнят! Выполнят!»

Две огромные звезды синхронно выплыли из-за сползающей к юго-западу серой пелены, заставив женщину оцепенеть. Царственно, не мигая, на нее взирал Вседержитель. Высшее существо – на слабеющую комариху.

Она скрипнула зубами и зацепила один из надтреснутых, от чего тут же протрезвела. Никто больше не пялился на нее. Со стыдом обнаружила, что скатилась до самых примитивных, инфантильных мыслей.

«Подкидываете, гаденыши? – ядовито ухмыльнулась, растянув дыру рта почти до ушей, – Хрен вам!»

Она угомонила зуб. Затем рука снова нащупала бутылочку. Кровь. Ее всегда очаровывало содержимое, и первым всегда возникал один и тот же вопрос. Чем отличается эта от той, что живит ее старое тело?

Проведя холодной, похожей на стеклянную иглу, склянкой, по коже скулы, ощутила сладостное притяжение запретного плода. Веки захотели отсечь ум от реальности, зрачки замутились и подались вверх. Дрожащей рукой стала водить по надбровным дугам, по скулам, стараясь не забыться, но и не в силах прекратить.

«Моя теплее!» – яростно стиснув ноющие зубы, старуха с трудом оторвала сосуд от лица.

«А вас, и детушек ваших, поди, уж и черви съели!» – обратилась она к каким-то теням из прошлого, теням без лиц и имен. На лице появилось нечто, похожее на победную улыбку, но растерянные глаза лишь отразили мороз поблескивающего космоса.

Рваные облачка трупиками тащило по звёздному небу.

«Хера кобениться, если…»

…если ты никто, и нет у тебя никого? Ни матери, ни отца, ни друзей. Ни детей. Ни будущего, ни даже прошлого. Если ты – никто, и это – твое единственное настоящее имя. Зло щурясь, спрятала склянку. В тысячный раз поежилась, ища удобную позу.

«Ни отца, – беззвучно напевала она некоторое время мантру, – ни сына. Ни отца, ни сына…» – массируя ноющие коленные чашечки, потом кисти, и снова колени.

Как жить, когда твоя кровь цвета розового заката? Глубоко вдохнула еще достаточно жаркий воздух.

Ветер легкими порывами застенчиво прервал песню цикад.