Кирилл Берендеев - Осколки

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Извините. Да, почти уверен.

– Почти или совершенно? – голос звякнул металлом, будто в отдалении прогремел гром. – Как мне докладывать господину Савинову: «точно» или «как всегда»?

– Извините, Анатолий Ефремович, но абсолютно точно никак не могу сказать, пока не повстречаюсь с ним, не проведу предварительную беседу.

Старик нервно откашлялся. Посмотрел на хозяйку: та по-прежнему стояла у стойки бара, вытирая невидимую пыль. И чутко вслушиваясь, он ощущал это, в каждое слово разговора. Возможно, она даже слышала что-то из слов его собеседника.

– Поймите, полковник, на поиски больше нет времени. У нас вообще его не осталось, этого времени, – он ругнулся, сбавив тон, отстраняя трубку от губ, старик все равно слышал каждое слово, и вздрогнул после этой тирады. – Вам, как никому другому, известна вся тяжесть нашего положения. И вы должны понимать, что двадцать пятый или тридцатый раз – это уже слишком.

– Но как иначе искать, скажите на милость? Ведь отыскать человека куда сложнее, чем иголку в стоге сена, гораздо….

– Повторяю, слишком! Хорошо, вопрос о финансировании вашей кампании не стоит, хорошо, что вы не используете ни наши ресурсы, ни время наших курьеров. Но сколько же можно ждать! Ошибись вы два, три, ну пять раз, я бы понял. И ответил, да, с кем не бывает, да, человека искать сложнее, чем пресловутую иголку. Ваше спасение в том лишь, что господин Савинов отчего-то доверяет вам настолько, что позволяет тянуть время и вешать лапшу на уши вот уже семь месяцев. За это время мы потеряли…. Да столько всего безвозвратно потеряли. Лучше подумать, с чем мы остались. А если все, о чем вы говорите – чушь? Если так?

Старик молчал. Собеседник, выдохшись, замолчал так же. Хозяйка опустила стакан на столик, старик немедленно оглянулся на звук. И снова приник к трубке.

– Мне кажется, у нас нет другого выхода.

– Вам кажется, – но слова были вялыми. Собеседнику нечего сказать в ответ. В глубине души он и сам надеялся разве что на помощь вот этого странного старика, внушившего и ему и его начальнику идеи столь противоестественные, что лучше бы о них и не распространяться. Потому что все прочие надежды умирали: одна за другой. Осталась лишь эта, последняя.

Верно, в точности так же утопающий судорожно хватается за соломинку, прежде, чем покинуть этот бренный мир. И в голосе собеседника проявилось именно это ощущение – судорожного цепляния за соломку, такую хрупкую, такую крохотную, разом исчезнувшую в кулаке – да разве может она выправить положение, спасти; да нет, хоть чем-то помочь?

Стоит ли понадеяться на немыслимое, уверовать в невозможное? Вопрос, в сотый раз поднимавшийся из глубин рассудка и тотчас загонявшийся обратно. Там, где перед неизбежным пасовал разум, чувства пытались отыскать тропку к спасению. Почему бы словам старика не быть этой тропкой? Куда приведет она не столь важно. Важнее верить, безыскусно, безотчетно, верить, чтобы каждый новый день встречать во всеоружии, готовиться к нему с вечера и, просыпаясь, тотчас идти в бой. С незримым противником внутри себя, о мощи которого вещает усталый, измученный разум, прося одного – прекратить борьбу и забыться, смириться. Все средства испробованы, пропали втуне, а значит, исход предрешен. Несмотря на надежду, вопреки отчаянному стремлению выжить и выбраться. Не выйдет, все равно не выйдет.

Но разум, устав в давно проигранной битве, утихал, а его место занимало совсем иное.

Ведь верить всегда проще, всегда легче – во что бы то ни было, лишь бы была эта вера, лишь бы крепкой она казалась.

– На какой час назначено прибытие поезда? – спросил старик. Тишина в трубке, перебиваемая лишь потрескиванием и щелчками статических помех в телефоне, угнетала его; он не любил долгих пауз в разговоре.

– Если в наше время можно говорить о расписании, – ответил собеседник. – Около пяти.

– Анатолий Ефремович, вы сами будете присутствовать?

– Увольте, – нехотя произнес он. – Я встречу вас в приемной господина Савинова.

– Значит, он…

– Нет. Пока его не будет. Срочные дела. Вернется только вечером. Тогда и будут известны первые результаты, тогда же, как я понимаю, можно либо продолжать надеяться, либо послать все куда подальше. Потому как на новые поиски… – он не договорил. Вздохнул тяжело. И продолжил с новой строки:

– Если генерал успеет, он будет присутствовать на встрече. Я в любом случае, жду вас в семь. Тогда мы поговорим обстоятельнее. Всего доброго.

К манере прощания своего собеседника старик никак не мог приспособиться. А потому лишь по прошествии нескольких томительных секунд понял, что разговор закончен. И неловко попрощался сам с замолчавшей трубкой.

Старый городской вокзал. Он недалеко от моего дома, всего в пятнадцати минутах неспешной ходьбы. По улице до самого конца, она петляет, поднимаясь на холм, и там вливается в Привокзальную. Здание вокзала появляется неожиданно, возникая из-за густо насаженных вдоль железной дороги раскидистых тополей.

Трудно сказать, когда он построен. Очень давно. Вокзал всегда выглядел одинаково, и для семилетнего мальчишки, бегающего с уроков смотреть на поезда и для юноши, прибывшего на платформу в числе других призывников. Путь только по времени близкий, шесть часов в одну сторону. Но какое время придется провести там, говорить никому не хотелось. Ни до отправки на вокзал, ни в самом комиссариате, глухо, вполголоса поздравляя с почетной обязанностью.

Подъезжая к вокзалу в грузовике, в числе прочих призывников, отправлявшихся исполнять свой долг и право, я не мог не обернуться и взглянуть на знакомую площадь, видимую сейчас с необычного ракурса. От новостроя на противоположной стороне Привокзальной площади древнее строение с гербом города на фасаде и крупной надписью «Свията», скрывают раскидистые тополя; только преодолев их рубеж можно заметить столь резкую разницу стилей.

Да, рубеж…. От здания комиссариата до вокзала нас, двадцать человек, подвозит крытый фургон. Форму уже выдали, но приходить велели в штатском, и переодеваться только в приемной комиссара. Кто-то спрашивает об оружии, тонущих в общей настороженной тишине, комиссар усмехается.

– Позже, позже поговорите, – говорит он, снова повертываясь к окну и долго глядя на зелень кустов. – На самих сборах, как пройдете. Ну, да что об этом наперед загадывать, – и замолкает, и снова вглядывается, словно не решаясь сызнова повернуться к нам.

А когда все собраны, машина дает сигнал к отъезду.

– Ну, с богом, – произносит комиссар, неловко. И после паузы: – Идите, ребятки. Удачи вам.

Он провожает нас до выхода. А дальше, бегом, в фургон, преодолевая неумело, неловко, дощатый борт. Кто-то оступается, его подхватывают и буквально затаскивают внутрь.