Кирилл Берендеев - Осколки

Я слышу, как кто-то из склонившихся над балагуром вскрикивает, понимая – только сейчас понимая, – что же произошло. Зажимает пробитую вену на шее, не то пытаясь помочь уже недвижному телу, не то надеясь таким образом нащупать пульс. Бесполезно, склонившийся сам прекрасно понимает это и едва не плачет, уговаривая своего товарища, а больше, себя, потерпеть. Чуть-чуть.

– Сейчас мы поедем, и все закончится. Все закончится.

Последние слова повторяются, словно эхо, несколько раз. Все тише и тише, пока не замолкают совсем.

И снова слышен гул. Тот самый, ожидаемый.

Далекий голос, пока еще способный перекрыть его:

– Ходу давай. Что ты стоишь, ходу!

И паровоз начинает медленно трогаться с места, скрежеща мотовилами, проворачивая колесные пары на рельсах; в эти секунды мощь его никак не может найти выхода. Он теряет бесценное время, неспособный отойти быстро от станции. Пар клокочет в котле, выбрасываемый все ускоряющимися толчками наружу – но медленно, ох, как же медленно! Ведь гул с небес уже перерастает в рев.

И в ответ на усилившийся гул перекрывая его, доносится первый выстрел зенитки, а следом за ним, вдогонку, второй, третий, медленно, толчками сердца. Совсем не так споро, как в фильмах, демонстрируемых нам в последних классах, в те времена, когда войны еще не было, но уже никто не сомневался, что рано или поздно она будет. Обязательно для всех получивших приглашение, именно так это и звучало, «приглашение на освидетельствование медкомиссии», и штампик в военный билет с хрустящей корочкой и единственной, все объясняющей надписью «годен». Первый, после начала боевых действий, приказ министра обороны обязывал проводить «дополнительно курсы военной подготовки среди лиц мобилизационного возраста» – от восемнадцати до тридцати пяти. Кто-то пошел сам, кого-то как меня, бывшего студента, «пригласили» на освидетельствование, а затем вручили повестку и билет.

Билет этот до сих пор не заполнен, только фотография, личные данные и время направления на курсы молодого бойца. Взятия на учет в должности «рядовой». На страницах посвященных прохождению службы и получения званий пока еще пусто. Нас отправляют с предписанием туда, где постепенно в течение шести месяцев начнутся неспешно заполняться свободные восемь листков. Или гораздо быстрее, если снова взглянуть на небо….

У плечистого балагура с широкой улыбкой записей в билете более не прибавится.

Зенитка продолжает ухать. А штурмовики уже несутся над площадью, открывая огонь по составу. Люки открываются, я словно бы чувствую это, и из них выпадает еще одна бомба.

Состав наконец, сдвигается с места. Очереди пронзают теплушки. Где-то крик:

– На пол!

И мы, следуя этому крику, послушно ложимся, падаем, ожидая милости небесной. Рядом со мной снова оказывается липкое лицо новобранца, все в осколках витражей. Я пытаюсь отвернуться, и только сейчас ловлю себя на мысли, что не в силах не смотреть на открывшийся мне внезапно ужас – ужас смерти. Он сковывает меня, подобно пудовым цепям и держит, не давая вздохнуть полной грудью.

Единственная мысль способная противостоять натиску смерти. Она не пришла проводить меня. А значит, с ней все в порядке. Все должно быть в порядке.

Значит это счастье, что она не пришла. Что наше расставание состоялось вчера, и мои просьбы остались неуслышанными. Что ее не было на площади сегодня.

Поезд медленно набирает ход, зенитка продолжает строчить, как испорченная швейная машинка, выбрасывая из себя снаряд за снарядом. В пустоту, все в пустоту.

– Крути, давай, крути!

Штурмовики промчались над нами и снова ушли – осталось лишь дождаться двух взрывов. Я сжимаюсь, пытаясь стать маленьким и незаметным, сделаться недосягаемым ни для бомб, ни для пуль. Столь крохотным, что никакое оружие неспособно более причинить мне вреда.

Два взрыва сливаются в один. Совсем рядом. Буквально в нескольких метрах.

– О, Господи! – всхлип на выдохе.

Значит, мимо.

Ударная волна бьет, что есть силы в двери теплушки. Неожиданно окатывает волной горячей воды. Словно далекое море вышло из берегов и девятым валом добралось до нас. В расширившиеся щели теплушки виден дым и пар, искореженные куски железа, мимо которых проносит нас, уже на порядочной скорости, паровоз.

Взрывами разбило водокачку. Ее останки виднеются в щели вагона, закрываемые искореженным кряжистым тополем.

Мы отползаем от накатившей и схлынувшей волны, точно потерпевшие бедствие на необитаемом острове.

– Не подниматься, не подниматься! – крики сержанта из соседнего вагона.

Значит, будет и третий заход. Зенитка не прекращает стрельбу. Мне кажется, частота выстрелов увеличилась – или это только иллюзия? Ведь она – единственное оружие, что защищает от атак не только и не столько наш состав: целый город. Всю Свияту, которой более нечем ответить на атаки двух штурмовиков, лишь пытаться укрыться – где угодно, как угодно. Этому городу никогда не было чем ответить на любые атаки. Свията считается гражданским объектом.

А потому единственное орудие, способное хоть как-то защитить город теперь стремительно удаляется от него. Не прекращая отвечать огнем на огонь неприятеля.

А Свията остается беззащитной – там, позади.

Вопль. Дикий вопль, исполненный какого-то безумного счастья, слышится с головы состава. Не в силах усидеть на месте, мы бросаемся к оконцам теплушки. Всматриваемся, отталкивая друг друга, в небесную синь – единственное, во что мы можем всмотреться. И отвечаем тем же восторженным криком.

С примесью восторженной злости – ведь один из нас по-прежнему лежит на полу в липкой луже темного цвета. И он никогда не увидит того, что видим мы. И это добавляет в наши голоса еще большую ярость, еще больший восторг от увиденного.

Штурмовик, вероятно, слишком близко стал делать разворот. И один из снарядов, выпущенных зениткой, разорвался совсем рядом с левым мотором, изничтожив винт, раздробив крыло. Самолет тяжело заваливается на побитый бок, из которого вырываются, словно разорванные куски красного полотнища, языки пламени и черная копоть дыма. Летчик, невредимый, откинув раму, вываливается из кабины. Штурмовик уходит по широкой дуге из поля нашего зрения, теряется за лесом. Но это не имеет значения, судьба его предрешена. А вот судьба летчика – сейчас решается уже она. И то, как она решается, вселяет в наши сердца тот самый дикий восторг, который исходит неистовыми криками из множества юношеских глоток.

Второй штурмовик уходит, бессильный помочь товарищу. Белый парашют раскрылся подобно блеклому цветку в хрустальной лазури неба. И вокруг него расцветают такие же блеклые цветки, но с примесью желтых и бежевых тонов. Это наша зенитка продолжает стрельбу по зависшему в небе пилоту.