Юлия Трегубова - Семьдесят пять ступеней вверх. Сборник рассказов

Траулер тем временем, беспомощно подкидываемый на волнах, неумолимо мчался к берегу, к скалистым холмам.

Семьдесят третья – живые глаза неопытного матроса глядят сквозь вихрь непогоды, ждут спасительного луча. Фимыч словно вернулся назад, словно чувствовал, видел каким-то особым зрением через пелену времени потерянный в морской бездне корабль. С каждым порывом ветра он ощущал его приближение – словно открытой грудью летело на оголённый пик неведомое судно. А вдруг он там, на борту… и никто не спасёт, не сохранит.

Семьдесят пять ступеней позади, из маячной комнаты в фонарный отсек ведёт вертикальный трап высотой около двух метров и упирается в тяжёлую крышку входного люка.

Руки отказывались поднимать отяжелевшее тело – последняя перекладина трапа отделяла от главной цели. «Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты меня оставил?» – вырвался сжатый стон из груди Фимыча.

Ещё считанные секунды, и уже ничего не спасёт траулер от крушения. Считанные секунды и…

«Маяк! Маяк! По правому борту земля!» – яркий луч спасительного огня прорезал ночную завесу.

Ещё несколько дней бушевало море, но благополучно обходили корабли острую кромку суши, направляемые светящимся в ночной дали оком. Сквозь плотный туман и солёно-горькую взвесь морской пены пробивался тусклый свет маяка «Курбатов», что уже не первый десяток лет стоит на своём посту под ударами безжалостной стихии и отводит корабли от крутых берегов Курильских островов. Камчатка – край, где одинаково приятно умереть или возродиться.

А как только море утихло, и ветра присмирели, дошла до маяка группа техников. Нашли Фимыча бездыханным у подножия винтовой лестницы в семьдесят пять ступеней в высоту. Так и пролежал все штормовые дни, скованный холодом да смертью. Вот только каждую ночь неизменно зажигался маячный огонь. И до сих пор в непогоду виднеется в святая святых чей-то силуэт – согбенная фигура с тонким хвостиком на затылке, обращённая к морю.

Где только ни прячутся люди от самих себя! Кто-то бежит в Тибет, кто-то – на Алтай, а кто и в чарку хмельную ныряет. Я же поспать любила. Да-да! Засыпаешь, и проблемы уходят. Все беды в дрёму проваливаются. Радость взаправду, а плохое – понарошку. Проснёшься, и всё прошло. Уж если где и прятаться, то во снах – не иначе.

Помню, боялась до жути выпускных экзаменов. Не то, чтобы не знала ничего. Наоборот, училась я прилежно. Но это последние экзамены были. А всё последнее меня пугало. Уходит из жизни что-то. Словно приговор. Старайся, не старайся – не воротишь. Ведь это – последнее.

Как же я волновалась тогда! Сдала, домой пришла и в кровать завалилась. Проспала четырнадцать часов кряду. Не зря меня Соней прозвали. При рождении-то Софией нарекли. Но имя уж больно возвышенное, не пристало ко мне. Мудрость не нажила, да и умом не шибко блистала, а вот засоней была отменной.

Дома тогда не всё ладно было. Мама болела, ослабла совсем. Глядеть на неё – глазам горестно.

Бывало, подойдёт ко мне, сядет рядышком, платочек на голове поправляет да поправляет. Потом стянет его совсем и в руках теребит. Слова не проронит. Только смотрит, как я что-нибудь делаю, и сидит тихонечко. Говорю ей:

– Мам, ты чего? Плохо тебе что ли?

– Да нет, дочка! – Рукой махнёт. – Я так токмо, посмотреть. Вдруг не доведётся боле? Хоть полюбоваться на тебя последний раз.

А платочек так и мнёт тонюсенькими пальчиками – совсем прозрачными стали.

У меня от слов этих – особо «последний раз» – комок к горлу так и подкатывает. Уставлюсь, как полоумная, в одну точку и смотрю. А на маму-то и глянуть боязно. Раньше у неё коса тяжеленная была, по пояс. А сейчас головушка светится, словно пушком покрыта. И куда всё сошло?

Баба Маня смурная ходила. И без того всегда строгая, теперь лютовала как никогда. Бабушки, как водится, детишек балуют, а у нашей – не забалуешь. Всё по полочкам, всё под надзором, чин по чину. А тут дочь единственная захворала. Внуки-то ещё бестолковые. Я – школу заканчивала только, а брат и того меньше. Вот и печалилась баб Маня, всё вздыхала, ойкала да ахала. И от нас образцового поведения требовала. Словно спасения в нём искала.

– Чего сиднем сидишь? Мать твоя вянет, а ты расселась тут! Поди за хлебом сходи, что ли! – Только так команды раздавала, стоило лишь на глаза попасться.

Удивительно, как лихо она задания находила. Все при деле у неё были. Но почему-то не хвалила нас никогда. Может, всё не так мы выполняли? Даже казалось порой, что из-за меня непутёвой мама и болеет. То тарелки не так расставлю, то посуду не до блеска натру. А ещё пуще – разобью…

Вот и рвалась я из дому-то при удобном случае. Так и в то утро вышла прогуляться. Помню, волшебное утро было, а как проснулась – не помню. Воздух свежий, звонкий. Над речкой туманец полз, или пар это был – не знаю. Но казалось, что вода дышала. И так благостно на душе, а вокруг сказочно, будто в полусне – лёгкой дымкой мир затянуло. Мне бы понять тогда… Да где уж глупой?

Спустилась к берегу – под ногами песок мягкий, влажный, поскрипывает. Сандалии сняла и пальцами давай зарываться. С детства люблю буравить песочек. Холодок от пальцев по ногам поднимается, прохладой обдаёт, и мысли свежее становятся. Вижу – сквозь туман силуэт прорисовывается, словно проявляется на фотобумаге. Как сейчас передо мной: удочка тоненькая, хрупкие плечи и шевелюра пышная. Так я со своим Герой и познакомилась. Оказывается, он часами сидеть мог – не шелохнувшись. Ловил рыбку, а поймалась я.

– Откуда ты взялась в такую рань? – спросил он. – Не спится, что ль?

– Да выспалась, – отвечаю, – сам-то чего так рано?

– Самое то, рыбу ещё никто распугать не успел.

И дальше сидит с удочкой, на поплавок смотрит. А мне вдруг так обидно стало, что он на поплавок смотрит, когда я тут рядом стою.

– Значит, боишься, что рыбу твою распугаю? – Отвернулась и вроде как уходить собралась, а сама обмерла вся и жду: остановит аль нет.

– Да не страшная вроде, не распугаешь, – спокойно так отвечает.

А мне много ль надо? «Не страшная» – точно признание. Я зараз себя красавицей писаной вообразила. И так мне радостно на душе стало! Наверно, именно тогда я к нему и прикипела душой-то. Никто мне до этого слов таких не говорил.

И стали мы с ним по утрам вместе рыбачить. С тех пор люблю туман – окутает нас своим одеялом, скроет ото всех, и только мы да река. И было мне так спокойно, словно и бед никаких нет, словно и матушкина болезнь не по-настоящему, во сне словно…

Около двух лет мы так прятались. Родителям ничего не говорила. Не до того им было. Мама уже совсем обессилила. Вот и пришлось на работу мне выйти сразу после школы. Утром на речку; как туман рассеется – на работу, а вечером до дому плетусь. Мечтала я тогда врачом стать, но вместо того флаги строчила, спецодежду да фартуки в пошивочном цехе. А дома глаза прятала от угасающей матери. Жалела она меня: