Юлия Трегубова - Семьдесят пять ступеней вверх. Сборник рассказов

Кто-то листает страницы глянцевого журнала, кто-то пролистывает скучную книгу в поисках картинок. А я листаю дни. Да, дни своей жизни. Не спрашивайте – как. Я не учёный и механизм этот объяснить не смогу. Да и, честно говоря, он мало волнует. Знаете, что меня больше всего беспокоит? Что листаю свою жизнь, как ту самую скучную книгу…

Дым кубинского табака щиплет глаза, губы немеют от зажатой в них сигары. Напротив тучный человек в тесном сюртуке потеет и дымит, дымит и потеет. Воротнички на его бычьей шее пожухли, впитали в себя смолянистый смог, слились по цвету с землистым лицом и облепили некогда стоячими концами дряблые щёки. Пухлые пальцы в массивных перстнях ловко мечут штосс. Я не волнуюсь – эту игру, как и этот день, я перелистну. Где-то позади, залихватски поглаживая бравые усы, ведёт оживлённую беседу с дамами гвардейский офицер. Возможно, Михаил Юрьевич. Да… Лермонтов. И его «Штосс» уже, наверно, существует где-то в черновиках. «У графа В… был музыкальный вечер» [1] Начало повести М.Ю. Лермонтова «Штосс». . А вечера тут сплошь все карточные. Карточные вечера!

Вот за что люблю эти набитые клубами дыма великосветские салоны, приёмы, ужины и обеды? Карты! Конечно, карты, господа! В наше время такого нет… Чего-чего, а вот этой атмосферы сумасшедшей свободы, риска, когда на кон ставишь всё – этого нет. Мне всегда казалось, что родился не в то время.

Да, не в то время… В двадцать первом веке родился я. В свободном, демократичном и продвинутом двадцать первом веке, чтоб его… Да! Мы все были свободны. С детства. Свободны от жизни… от реальности. Я и детства-то не помню. Сплошные квесты, тёмные миры, орки. Общение – вирт. Свобода слова и самовыражения. Только о словах никто не думал. Думали о свободе – свободе от обещаний, от обязанностей, от необходимости что-то выбирать. Да, выбирать. Никто не желал эту свободу. Зачем тратить время? Выбор мучителен. И в продвинутом двадцать первом веке нам стали предлагать готовые решения. Решения кухни, спальни, работы, судьбы… И все предавались свободе от всего. Всё решено за всех. Помню, впервые увлёкся девушкой. Не знаю, была ли это любовь или буйство гормонов. Но при виде её красивых весёлых глаз мне хотелось выбирать, решать и строить свою жизнь. Странно, но сейчас ничего, кроме этих глаз, и не помню. Потом уже я разглядел, что все они – нежный пол – одинаковые. Продвинутый двадцать первый век предлагал готовые решения во всём… За свои тридцать с небольшим я хорошо изучил всю линейку вариантов: вамп, стерва, мимими, учительница, соцработник, блонди-шик. Да, не в то время родился.

Банкомёт убивает мою семёрку.

– Мечите, сударь, ещё!

Ставлю клюнгер, выбираю карту – пусть будет дама, раз уж мы о дамах. Подрезаю, и… была-не была!

Так вот, моя первая любовь была очаровательная мимими. И как же очаровательно она обрубила моё стремление к свободе строить неповторимую судьбу!

– Ну что ты заладил? Зачем продумывать? Как все нормальные люди, встанем на ноги, возьмём ипотеку. Чё думать-то? – хлопая ресницами, лепетала она – моё очаровательное разочарование. – Лет через пять можно и ребёнка запланировать.

«Запланировать ребёнка»! Противно, ей-богу. Я так и представил, как она тонкими белыми пальчиками каллиграфически выводит в ежедневнике на среду каким-нибудь третьим пунктом – чтобы не забыть! – «ребёнок». Да, мне всегда казалось, что я родился не в то время.

Второй абцуг – ничего. Третий. Есть! Чётная дама. Прекрасно!

– Загибаю угол, мсье!

Месье поджимает губы, но кивает. Я знаю – он нервничает, но слишком хорошо воспитан. Высшее общество, господа! В карточных играх не принято выказывать эмоций.

Из глубины зала раздаётся звонкий хрустальный смех, где-то я такой слышал… Молодая! Ну, конечно. Барышня в цвету. И роброн ей к лицу – мило, очень мило. Надо будет подойти, представиться. Но не сейчас. Карточный этикет – почти как дело чести: нарушать нельзя. Во время игры партнёры разговаривают только друг с другом и только по делу.

Так вот, жить по пунктам чьего-то плана я не захотел. И пошла вереница таких же запрограммированных подружек: номер два, номер три… Всё под копирку – жизнь по готовому решению. А где-то далеко гремели войны, и кто-то погибал. Но это было где-то. Свобода слова, печати – да, чёрт подери! – писали и печатали. Да только все были от этого свободны. Всем начхать! «Люби себя, чихай на всех, и в жизни ждёт тебя успех», – да только успех тоже был какой-то готовый, «под ключ». И мне стало скучно.

Чей-то ледяной взгляд скользит по моей спине. Кто это там, в толпе? Знакомые глаза… Серые, сумасшедшие. А, впрочем, какая разница? Мало ли, кто уставился на чёрного графа. Да, я здесь граф Скавронский – потомственный дворянин. И чёрный, потому что все меня боятся. Боятся оттого, что не видят во мне страха. Ха! Мне слишком скучно, чтобы трусить.

Выигрываю соника.

– Не желаете ли отыграться, мсье?

– Увольте! Не сегодня, – и месье пухлыми пальцами, сверкая перстнями, обтирает потный лоб.

Покидаю ломберный столик – ничего, ещё вернусь. Воистину, зелёное сукно – символ свободы в этой несвободной стране! Да уж… Забавный каламбур. А ведь и страна совсем другая, никакой тебе демократии.

Так, где же эта прелестница с хрустальным голоском?

Всё казалось не настоящим и безыскусным. Двадцать первый век выпрямил все углы, упорядочил жизнь до безобразия. Только ты заикнёшься с каким-нибудь вопросом, тут же выплывают готовые ответы. Загадка, второе дно – всё это архаизмы, смысл которого помнят лишь старые филологи. Какие загадки, ей-богу? В двадцать-то первом, чтоб его, веке! Сплошная импотенция мысли, никакого поиска. Скука, парализующая разум. Какое бельё под блузкой у красотки? Сама покажет. Зачем мучиться? Всё же просто, прямо, в лоб. Мы все свободны… от всего. Да, говорю, родился не в то время.

То ли дело здесь: оголилась щиколотка – и сразу румянцем стыдливым лицо заливается. Посмотришь пристально – и буря эмоций! А с лёгкой улыбки может такая страсть начаться, такой драматизм. И чего мы себя лишили, подумать только…

Почувствовал себя заложником времени. Невыносимая обречённость тухнуть в давно утратившем вкус жизни двадцать первом веке сводила с ума. Ну почему я должен терпеть? Я же свободен, мать его… Свободен!

И время покорилось, покорилось моей свободе выбора. А я хочу выбирать. Меня никто не спрашивал, в каком веке родиться. Никто не дал мне это законное право выбора. То право, которое ещё до грёбаной демократии каждому дано. Я пролистал… пролистал жизнь по дням, рамочную с конвейера жизнь. Не знаю как, но скользил во времени, оказываясь то вчера, то позавчера, то год назад. Наблюдал со стороны за собой, карикатурно-гротескным, за людьми вокруг – и всё казалось аккуратно уложенным на широких полках супермаркета: вон то мне будущее заверните! да-да, с трёшкой в центре и зарплатой два раза в месяц. В любой на выбор день мог вернуться, в любой на выбор из серых, одинаковых с лица… Скука.