Александр Завьялов - Лесные суровежники

Открыла крышку, а там – жаркое пышущее. Парит духовито – так ароматно и вкусно пахнет! Юля ещё покопалась в печи и блюдо принесла. На нём утка запечённая, всякой зеленью обложена, приправами присыпана. Румяна корочка шипит, швыркает. Только, вишь, поспела…

Огладил Елим бородёжку важно – ничем его уже не удивишь, не поразишь. Насчёт хлеба только полюбопытствовал:

– Хлеб-то у тебя чудной, хозяюшка. Как и пекла?

Хлеб и правда на поглядку. Полковриги на ломти порезаны, но не до конца, а так, что крепятся друг с дружкой. И каждый ломоток, на удивление, из разной муки испечён. Один – белый, пшеничный хлебец, другой – ржаной, а остальные – из разных замесов, по составам и рецептам несхожие.

– Ага, – согласилась Юля, – чудной упекай 13 13 Упекай – каравай. . И полезный очень. Я, правда, его не ем…

Сердыш давно уже вкусные запахи учуял. Кружит вокруг стола, пол хвостом подметая, и всё норовит в глаза косуле заглянуть. А ей некогда: стол со всем старанием обставляет. Сердыш возьми и заскули плаксиво.

– Подожди, и тебе положу, – отмахнулась Юля. Ушла опять в другую комнату, а вернулась – в руках у неё… миска Сердыша, такая же малированная, с цветками жёлтыми. Где и взяла – верно, выкрала из избы Елима…

Наложила из чугунка жаркое полную миску, с горкой ажно набухала. Картошки – самую малость, одни мясные кусища. Сердыш чуть язык не проглотил, когда Юля перед ним миску поставила.

– На уж, ешь. Только не кусайся больше… – и погладила его по лохматой голове.

Елим сам к столу подвинулся. Наемся, думает, напьюсь, а там уж будь что будет.

– Вы кушайте, кушайте, – ухаживала Юля. – Не полопаешь – не потопаешь. А вам силы ох как нужны: до дому ещё добираться. – Сама тоже присела за стол и аккуратно есть стала.

Вовсе не так, как Сердыш. Сунул тот мордаху в миску и хрумкает, и чавкает, и хлопает языком – и где культура? А Юля в одной руке колбасы пруток зажала, в другой – вилку легонько держит. Спокойно ест и крошки не просыплет. И говорит, говорит, не умолкает. А тут и до главного дошла…

– Мы так и так бы вас спасли, – задушевно заверила она. – Мы хорошим людям всегда помогаем. Многие и не знают даже, что лесовины их спасли. Они ведь не видят нас. А вот вы – видите… – Юля помялась чуть и дальше сказывать стала: – Дар у вас есть… очень редкий дар…

– Эхма, – старик даже испугался. – Так эта впервой со мной такое. Можа, пройдёт?

– Нет, – заверила Юля, – если дар появился, то – всё…

– Рысь на озере, слышь-ко, дочка, токо видел…

– Это я бала… Тогда-то мы и узнали… Да вы не беспокойтесь, – успокаивала Юля, видя, как Елим разволновался. – Мы вам помочь хотим. Понимаете… если кромешники узнают, что вы такой…

– Кто опеть такие?

– Ну, нечистая сила, бесы, черти, как вы, люди, их называете.

– Ну и ну, и что, их тоже видеть могу?

– То-то и оно, – грустно вздохнула Юля, – а это страшно. Можете не выдержать…

– Эхма, вот ведь напасть какая, – разволновался старик. – А чевой-то делать теперича?

Юлька-косулька вилку в сторонку отложила и ножку утиную с противня сломила. Скусывает её с разных сторон, и с аппетита чуть глаза прикрыла.

– Мы вас в беде не оставим, – не спеша пережёвывая, важно сказала она. – А такой дар не должен пропасть… С людьми нам нельзя видаться, а с вами можно…

Тайное крушение укладу

Уж как до дому дошли, и не спрашивай. Про то и сам Елим не скажет – известно, только лыжами подавай, в глазах туман, а в голове никакой живости…

Оморочь каждый лесовин напускать умеет; а Юля малую изладила, такую, чтобы порону человечьему организму не было, чтобы не маялся Елим в раздумьях, не сумничал, не искал отгадки попусту.

Думка уже потом подоспела, когда посреди ночи в своей избе Елим проснулся, и всякий сон пропал. «Не во снях ли мне привиделось?» – подумал старик. Да и прогнал эту мыслишку. Ясно ведь своими глазами видел, так просто не отмахнёшься. Потом и вовсе стал думать, что спятил.

Взялся Елим припоминать, отчего такое приключиться может. Вон Палениха сказывала, с Петром её тоже напасть такая случилась: глаза на ковре видел. С хмелевика маялся, а тут глядит: буркалы с настенного ковра на него таращатся. Живые вовсе глаза, то смигнут, то вправо-влево ворочают и следят, следят, не отрываясь. Ну, порубал тот ковёр топором. А то потом ещё было: увязались двое. Как сказывал Пётр, будто и не люди вовсе – худющие, шеи длинные, и лица в бородавках зелёных, глаза большущие, как тарелки, и белого в них нет, точно угли чёрные в глазницы вправлены. Никто их не видел, незнакомцев этих, один Пётр и примечал. Ну, так это спьяну наваждение, а как трезвёхонек Петро, так и нет никого. А ещё сказывал, что видел-то он их видел, а перетолковать не пришлось. Уж сколько они за Петром выхаживали, а так слова и не проронили. Уж он им и деньги предлагал, чтобы отстали, и дознавался, чего надобно и чего дожидаются, а те ни гу-гу, лишь чёрные провалы таращат.

А Елиму, вишь, какие повстречались – ещё и разговаривают. А косуля эта… К тому ж и помогли, получается, спасли… Эх, с Петром бы посудачить… да где ж его сейчас достанешь! Давнишнее было дело, нашли его за деревней в снегу замёрзшего. Сказывали, пьяный домой возвращался. Не дошёл, получается, а может, и те двое подсобили… А с Паленихой-то что зазря говорить?! Наплела, понятно, лишку про мужа – худо они жили, – а откроешься ей, и самого ославит.

Вот ведь тайна завелась!

Промаялся Елим до утра, а на зорьке ухнул в сон, точно в бездну чёрную провалился.

С тех пор странности стали происходить…

На второй день в деревню лось Окунь заявился. И раньше он в округе толкошился, а всё же впервой случилось, что так близко к избам подошёл. Приметный такой лосишка… Елим его Окунем назвал, потому как подпалины светлые на боках углядел, такие, что самые настоящие полосы. А среди окуней, известно, горбачи есть, – вот и у этого сохатого старик горбишку углядел. Тоже невидаль, у всякого лося так спина устроена.

Прельстился Окунь на сады брошенные. Повадился яблоками и ранетками лакомиться. И что странно, собак не испугался. Да и Елим сам Сердышу и Оляпке наказал, чтобы лосишку не трогали. Пускай, мол, ест на здоровье, всё равно пропадает столько! Снег разгребёшь, и вся земля усеяна, помятые, разжульканные, почерневшие. Какие и подсохли на ветках.

А тут из города опять Игнат приехал. Поохотиться… Испугался Елим за Окуня и, хоть они и не в ладах живут – всё из-за того, что Игнат в лесу злыдарит, – пошёл к тому в гости за полосатого просить.

– Ты уж, Игнатко, – мял перед ним шапку Елим, – лосишку мово не трогай. Приученный он, доверчивый.

Тот давай насмехаться:

– А какой он твой? Два уха, что ли, у него на голове или рога есть?