Александр Завьялов - Лесные суровежники

Убойца и не раздумывал, тут же ружьё к плечу притянул. Палец на курке скрючил и из-под прищура выцелил под лопатку, в самое сердце наметился.

Двинул курок… и осечка случилась.

Ругнулся Игнат, а видит: лось – ни с места, даже ухом не повёл.

– Стой, зараза, не шевелись, – шипел убойца. – Окунь, блин. Сейчас я тебя под жабры загарпуню.

Чуть оторвал взгляд, глядит, а это и не лось – косуля стоит…

Тотчас же у Игната мыслишка в голове промелькнула, что очень она на ту похожа, которую осенью губил. Но не зацепилась мыслишка… Протёр Игнат глаза, словно от наваждения отмахнулся, а она всё стоит, косуля эта…

– Ну, лешаки, я вам!..– приложился решительно к ружью да громыхнул разом, да с двух стволов.

Косуля в снег и повалилась.

Не успел убойца и ружья отнять, как вдруг сверху откуда-то на него орёл-беркут свалился. Ухватился за ружьё когтистыми лапами, закрючил крепко приклад да и рванул на себя. Игнат и помыслить не успел, отшатнулся в испуге, а ружьё всё-таки удержал. Беркут ещё раз подал крыльями и со всего размаху хлобыстнул браконьера по ушам, да острым клювом по темени долбанул. Тот и разжал гребёнки, и тут прям в снег и опрокинулся. Кровь в глазах забурлуканила, и Игнат сознания лишился.

Беркут недалеко совсем отлетел. На соседней осинке присел, высоконько – не достать его. На сук ружьё повесил, а сам взялся на груди клювом пёрышки перебирать. На Игната и не смотрит вовсе, словно и не интересно ему, что там с тем сталось. Может, и бездыханный совсем – вон как повалился!

Гром – рослый выжлец 15 15 Выжлец – порода гончих. , а со страху под кокорину забрался и в снег зарылся. Прямо впервой с ним такое случилось. Очень уж злющий пёс и сторожей лютый, и волка, бывало, гнал, а уж за хозяина вступался – чужой и не подходи. Что и говорить, сам Игнат его иной раз боится. А тут трясуха-гнетуха на пса напала. И скулит он там, из-под сушины, и визглявит.

Очнулся Игнат, разлепил глаза – так их туманом и застит, проморгался чуть, глядит, а перед ним… Елим сидит (это всё, знаешь, Мираш придумал, размыслил он в старика обернуться). Протёр браконьер глаза – всё одно Елим, сурово так смотрит и головой качает. На пеньке восседает – и вовсе непонятно, откуда этот пень взялся. Когда Игнат с этой стороны скрадывал, пенька не было.

– Э-хе-хе, – тяжко вздохнул старик, – и чего это ты, Игнатко, несытый такой? Всё-то тебе у леса поживиться охота, всё-то на чужую жизнь заришься.

Игнат опешить-то опешил, но скоренько себя нашёл: наглючие глаза выпятились, спесивое нутро колыхнулось, руки стали вокруг нашаривать – ружьё искать. Тут и вспомнил – наверх-то глянул, а вон оно, ружьё, на сучке болтается. А беркута уже и нет…

– Ловко у тебя получается… – сквозь зубы процедил Игнат. – Следил, значит…

– Просил я тебя, Игнатко, не трогай Окунька, – корил Елим, – а ты чего?

– Нужен он мне больно, – осклабился Игнат. – А ты кто, егерь, что ли? Пойди докажи, что я стрелял! Где твой лось?! Ну-ка, давай его сюда! Горазд ты, Елим, языком плямкать! Фахты где? А то… – и, не договоривши, так полоротый и остался… Глаза выпучил, глядит: косуля прям перед носом объявилась, будто из-под земли выскочила. Видная такая косулька, с бусками алыми на шее… А на боку у неё рана зияющая – так и кровит из-под самой лопатки, так и кровит.

Повернулась она к Елиму и говорит… человечьим голосом:

– Он мне прям в сердце попал, – будто не замечая Игната, сказала она. – Вот смотрите: навылет пуля прошла, – повернулась другим боком – и там по шёрстке кровь струится.

– А ты говоришь: не стрелял… – горестно покачал Елим головой.

Игнат и слова сказать не может… Какой там – и пошевелиться не в силах. Только буркалами ошалело водит и губы выпятил – точь-в-точь, как у старой толстозадой медведицы Мариницы, которая сдуру позапрошлой зимой в Канилицы заявилась. Видимо, тоже умишком тронулся.

Повернулась косуля к Игнату, глянула без злобы вовсе, даже с жалостью, и говорит укорчиво:

– Зачем вы так? Знаете, как больно! – и вдруг спохватилась и закричала тоненьким голосишкой: – Ой, вы же совсем замёрзли!

Игнат и впрямь дрожмя дрожит, и зубы уже дробь выстукивают. Не успел он и опомниться, глядь, а уже… в избушке (не тот это домишко, в котором Елим с Сердышом гостевали, другой вовсе…). Возле жаркой печурке сидит, шапки и тулупа на нём нет – подевались куда-то. Елим тоже уже без тёплой одежды, в кресле восседает, и словно задумался о чём. Косулька возле стола толкошится – тарелки раскладывает. Сама в платьишке коротеньком уже. Фигурка девичья – тончавая, как тростиночка, а головка косули, и буски поверх платьица.

Комнатка чудная вовсе: ни одной двери нет, и только в одной из стен окошко невеликое. Чует Игнат: живость ногам вернулась. Ну а он – мужик-то отчаянный, потому сразу вбежки решился. Со всего маху в окно и кинулся. Стёкла разбил, раму выхлестнул, и уже сам на половину просунулся, глядь, а сбоку… медведь стоит, пузо чешет… О стену облокотился и когтями постукивает.

– Ну, куда лезешь?! – сердито рявкнул он человечьим голосом. – На мороз и без шапки?! – ну и поддел Игната мохнатой лапой легонечко.

Тот всю комнату кубарем промерил. Только очухался, а в избе народу – полна горница. За столом человек семь – восемь, да ещё двое возле разбитого окна табаком смолят. Не люди, конечно. Мираш это кромешников призвал: их это назначение – людям пагубу чинить. Не матёрые, правда, кромешники, а всё же и Шайрай, и Буторга, и Повитель здесь, Зазола, Тришка и Мерколий…

Столик тот же самый, а на нём – закуски разной, снеди – самую малость… А выпивки! Везде фигуристые бутылки стоят, и на столе, и под столом, и вон в углу три ящика. На всех бутылках этикетки красочные.

Пьянка, видимо, уже вовсю идёт. Шум-гам, веселье разгульное, дым коромыслом. Все что-то орут одновременно, спорят. Двое чуть не до драки сцепились. Друг на друга злобно ревут, клянут на чём свет стоит. И компания – один другого страшнее. Морды разбойничьи, чёрные и обросшие – ох и страхолюдины!

Косульки нигде не видно, а Елим на том же кресле сидит, в сторонке ото всех так-то. На коленях у него… барсук пригрелся. Будто бы обычный барсучишка… Тело кругластое, на коротких лапах, мордочка вытянутая, полосатая. Вот только у барсуков – про то все знают – хвост не хвост – привеска кудельная, а у этого барсучишки… пышный лисий хвост на заду колышется. И глаза будто заплаканные – по носу мокротущи и блестят с поволокой (к этому времени лиса Смола Аникаева выхворалась, стала с Мирашом по лесу ходить; справно службу повела, молчунья только оказалась, ну и редко всё рано нет-нет да и всплакнёт).

Барсучишка смирнёхонько притих, млеет от удовольствия; как кошку его Елим гладит, за ушком щекочет. Разве что не мурлычет. Сам-то Елим смурной сидит, думу думает.