Андрей Третьяков - Сон разума

Оксана перестала трясти сестру и затравленно оглянулась. Их мама стояла на пороге, все так же сжимая под мышкой сиреневую ухватку, и с ужасом смотрела на дочерей. Шок длился секунду, не больше, а затем глаза женщины превратились в узкие щелочки, сочащиеся холодом и злостью.

– Быстро отпустите свою сестру, юная леди. – Спокойно, но в голосе сталь.

Оксана застыла как каменное изваяние. Даже Уля перестала всхлипывать. Обе девочки знали, что мама переходила на это обращение – «юная леди», – только в крайней степени злости. Это могло означать только одно: полетят головы.

– Дважды повторять я не стану. – Легкое движение головы слева направо.

Оксана отпустила сестру и вытянулась во весь рост, при этом разом потеряв всю свою стать и снова превратившись в обычную нерадивую восьмиклассницу.

– В ванну. Быстро. – Скомандовала мама. – Тряпку в руки. «Пемо Люкс» под раковиной. Ждать меня.

– Но, ма-а-ам…

– Не испытывайте моего терпения, юная леди.

Оксана быстро закрыла рот и мышкой прошмыгнула мимо грозной фигуры матери и скрылась в коридоре. Женщина проводила ее суровым взглядом, а затем повернулась к младшей дочери.

Уля невольно сжалась, опасаясь наказания, но взгляд ее мамы потеплел. Она села рядом, отложила ухватку и, разгладив складочки на клетчатой юбки дочери, провела рукой по ее волосам.

– Бабайка? – нежно спросила она, разглаживая волосы дочери.

– Угу, – пробубнила Уля, снова надуваясь как рыбка-еж. Глазки заблестели.

– Ну, солнышко мое, – поцелуй в темечко. – Зайка моя, – поцелуй в лобик. – Рыбка моя, – поцелуй в левую щечку. – Ласточка моя, – поцелуй в правую щечку. – Сердечко мое, – поцелуй в носик.

Уля всхлипнула в последний раз и исподлобья взглянула на маму.

– Ты накажешь, Оксану?

– Накажу.

– Может не надо, мам?

– Надо, девочка моя, надо. Это послужит ей уроком. – Мать коснулась пальцем кончика носа Ульяны. – А теперь давай посмотрим, где там наш бабайка.

Женщина поднялась с кровати – по правую сторону окна, что принадлежала Уле – и направилась к чулану, ловко лавируя между разбросанными школьными вещами.

– Не надо, мамочка, – взмолилась Уля, со страхом глядя как ее мама открывает двери чулана.

На самом деле никакой это не чулан, а обычная детская гардеробная комната. Когда-то давно, еще в семидесятых, когда этот дом только построили, это была кладовая комната, бог знает для чего предназначенная, скорее всего для хранения разного хлама. Однако когда у Анатолия и Веры Колесниковых родилась вторая дочка, родители всерьез задумались хоть о каком-то расширении жилплощади.

Словом как задумались, так и раздумались, так как денег, что они зарабатывали, едва хватало. Конечно, это была не такая жизнь, что они едва-едва сводили концы с концами, Анатолий Колесников ведь работал водителем экскаватора и получал неплохие деньги, при условии выполнения плана, но и особо не шиковали. На новые туфельки и платьица дочерям хватало, а вот на новую квартиру едва ли.

Так они и остались жить в старой двухкомнатной хрущевке на втором этаже. И единственным способом расширить жилплощадь для дочек, Анатолий признал снос стены между их комнатой и кладовой. Получалось на манер голливудских фильмов: комната и большая гардеробная. Теперь все вещи и одежда хранились там, чем существенно облегчили планировку детской и так до отказа забитой кроватями, креслами, комодами, тумбочками и бог знает чем еще, жизненно необходимым для существования в ней особей женского пола.

– Не бойся, маленькая моя, я с тобой, – произносит женщина и тянет двери на себя.

Они открываются так быстро и резко, словно двери салуна, когда их пинает с той стороны залихватский ковбой.

Уля на секунду зажмурилась, а когда открыла глаза, то первое, что увидела, это лучезарную и такую теплую улыбку своей матери.

– Вот видишь, – произнесла она, включая свет в гардеробной, – ничего страшного.

Маленькая комнатка забита до отказа: сумки, ранцы, пакеты и мягкие игрушки снизу. Они же сверху, но прижатые множеством разноцветных коробок из-под техники и обуви. И венцом всего этого хаоса является ровный плотный ряд вещей на плечиках. Там и футболки, и брюки, и джинсы, и платья, и костюмы, в общем, все, что нужно подрастающим детям. Вот только все это висит настолько плотно друг к другу, что кажется, стоит добавить туда хоть еще одну вещь, и все они полетят назад, словно выпущенные из пушки.

Мать Ульяны с улыбкой оглядела свою бывшую кладовую:

– Ну, вот видишь? Единственное, что тут действительно пугает, это количество ваших вещей.

Уля внимательно осмотрела блестящие глазки плющевых игрушек, что при свете не внушали ей и толики того страха, что приходил с наступлением ночи, и робко улыбнулась матери.

– Ну, вот видишь, солнышко мое, – произнесла женщина, закрывая дверь гардеробной, – нет тут никакой бабайки.

Уля неуверенно кивнула и крепко обняла мать. Она не стала спорить. Не стала отрицать. Она понимала, что в отличие от ее сестры, взрослых, даже своих родителей, убедить в существовании чудовища в чулане невозможно. Они слишком взрослые для этого. Слишком занятые. Они разучились видеть. Они разучились верить. Да и как объяснить маме, что бабайка выходит только ночью?

Оксана вернулась в самом начале одиннадцатого. Дверь отварилась и в комнату молча вошла взмокшая, растрепанная и раскрасневшаяся девочка, в которой не осталось и следа той красавицы, что еще пару часов назад так грациозно позировала перед зеркалом.

Уля все это время поджидала сестру сидя на краешке своей кровати. Костюмчик для школы она сняла и убрала в кладовую, пока мама была рядом, иначе она не осмелилась бы открыть эти двери. Теперь она была одета в выцветшее платье до коленок. Хотя, это с таким же успехом могла быть и туника, и даже длинная футболка. По прошествии лет, трудно было определить, какой именно вещью она была в самом начале своего жизненного пути как часть верхней одежды.

Уля тут же подскочила к сестре и протянула свои ручки. Оксана сделал вид, что не заметила ее и быстро прошла мимо. Измеряя комнату широкими шагами длинных ног, она подошла к окну и, встав оной ногой на прикроватную тумбочку, открыла форточку старомодного деревянного окна, впуская в комнату свежий ночной воздух.

Это был приятный воздух, ласковый воздух. И немного грустный. С ним влетело в комнату тяжкое ощущение конца лета. Конца маленькой приятной жизни, полной теплых и светлых дней, незабываемых вечеров, свежей травы и морского прибоя. Звуки удара кед о туго накаченные мячи, удары скакалок о бетон и громкий детский смех.

Лето заканчивалось. А вместе с ним уходило и веселье. Остался последний праздник впереди – день шахтеров, что традиционно отмечали в последнее воскресенье августа, а затем пара дней и деток встретит знакомый до боли и такой нелюбимый школьный звонок. Звонок, что не отменно символизирует собой конец веселья и начала новой эпохи заточения в облезлых школьных классах.