Нейтан Баллингруд - Раны. Земля монстров

Мы стояли, тяжело дыша, на берегу, переживая новых себя. Взглянули друг на друга и устыдились новой близости, потоков знания, хлынувших в нас, всех низких тайн и желаний, внезапно вытащенных на свет. Но вскоре смущение рассеялось: между нами не может быть секретов, ведь все мы делим один разум.

Одну любовь.

Мы взглянули на тебя. И заговорили хором голосов:

– Элисон, подойди.

Твое лицо… Я не смогло распознать выражение. Очередной лик любви? Или нечто, что мне еще предстояло узнать?

– Кто ты? – спросила ты.

– Ты знаешь, кто мы, – ответили мы в унисон.

Ты развернулась и побежала. Твой отказ нас потряс. Мы ничего не понимали. Разве ты не этого хотела? Быть желанной? Любимой? Больше не быть одной?

Вскоре у разгоняющей тьму ивы начали собираться люди из города. Они присоединились к нам: поначалу неохотно – многих пришлось утащить в воду, чтобы я могло их наполнить, – но вскоре они были благодарны. К утру мы наполнили всех.

Мы решили взяться за работу. Ведь мы не знали ничего, кроме работы. Нас подхлестывали воспоминания о мельнице; многие из нас вошли в озеро, чтобы быть поглощенными работой. Она ломала и перестраивала конечности, насаживала кость на кость и туго натягивала между ними лоскуты кожи. Для каркаса первого колеса мельницы пришлось разобрать и объединить две сотни тел, а сколько еще предстоит сделать.

Как только солнце поднимается из-за гребня холма, мельница начинает вращаться в озере. Наш голос возносится в небо хором стонов. Мы тянемся к тебе, как тростник к небу. Почему ты не тянешься к нам, Элисон? Почему ты никогда не тянулась к нам, несмотря на все наши провокации?

Прежде мы знали нашего монстра. Теперь – нет. Мы смотрим на тебя десятками тысяч глаз, но не узнаем. Ты стоишь в доме у окна, и твой пустой отец все еще восседает позади тебя на кресле, как свергнутый король. Поток его мыслей остыл и утих. Ты смотришь на нас. Ты прижимаешь руки к стеклу. Ощущаешь ли ты наше тепло, как когда-то ощущало я?

Твое лицо меняется и принимает выражение, которое, как мы полагаем, что-нибудь нам расскажет. Но прежде, чем мы успеваем его прочесть, солнечный свет ударяет в оконное стекло и слепит нас блеском крошечной звезды в утреннем свете.

Джонатан Уормкейк, Преосвященный Упырь Хобс Лэндинга, встречает меня на пороге. Как правило, эту незначительную обязанность исполняли его слуги, но, полагаю, подобную честь я заслужил наличием сана священника в Церкви Червя. Ведь причиной тому определенно не могла стать наша с ним первая встреча, состоявшаяся пятьдесят лет назад в этот самый день. Сомневаюсь, что он вообще ее помнит.

Он любезно кивает мне в виде приветствия, а затем ведет по длинному коридору в заставленный тысячами книг огромный кабинет, чьи широкие окна выходят на Чесапикский залив, сверкающий золотом в лучах закатного осеннего солнца. Воспоминания об этом пути и кабинете отзываются болью в сердце. В последний раз я был здесь еще мальчишкой. Теперь я, как и мистер Уормкейк, совсем старик, жизнь моя подходит к концу.

Я потрясенно отмечаю, как годы отразились на нем. Казалось бы, удивляться нечему: мистер Уормкейк живет в этом доме уже сотню лет, и история его соседства с городом имеет документальные подтверждения. Но после смерти Девушки-Орхидеи в прошлом году он оставил светскую жизнь, и за это время облик его значительно изменился. Держится он также величественно, а наружность по-прежнему отличается опрятностью, но лета свисают с него как пальто не по размеру. Плоть на голове слезла, и волос – некогда самой большой гордости – больше нет. Голый череп ярко мерцает в лучах заходящего солнца и взирает на мир пустыми темными глазницами: глаза давно ссохлись и обратились в пыль. Вид у него болезненный и уставший.

Справедливости ради стоит отметить, что впечатление это многократно усиливается присутствием четырнадцати детей в возрасте от шести до двенадцати лет, столпившихся в комнате. Червь предоставил им честь присутствовать на церемонии открытия Семидесятой Ежегодной Ярмарки Черепушек, вызвав в дом каждого из них через сны. Ввиду своего, по большей части, юного возраста дети не в состоянии понять всю важность этой чести и потому в нервном ожидании шатаются по огромному кабинету, переговариваясь и трогая то, что трогать им не положено.

Давний слуга мистера Уормкейка – прежде известный как Мозг Замороженного Парламента из Банки № 17, а сегодня ласково называемый дядей Дигби – въезжает в комнату, являя взору полированное, инкрустированное золотом тело: коробку на колесиках с прозрачным куполом, под которым в зеленом растворе плавает отрезанная голова старика, чьи волосы развеваются подобно призрачным водорослям. Дядю Дигби встречают радостные крики детей, которые в ту же секунду обступают его со всех сторон. Он обнимает одного металлическими руками.

– Вы только посмотрите на этих прекрасных детишек! – говорит он. – Какие резвые существа!

Для приезжих в Хобс Лэндинг дядя Дигби являет собой пугающее зрелище. Его лицо, как и глаза, мертво, а голова – не более чем сохранившаяся часть трупа, застывшая словно каменное изваяние; но мозг, все еще находящийся внутри, полон жизни, и способность говорить ему дарит голосовой аппарат, расположенный чуть ниже стеклянного купола.

Воспользовавшись тем, что дети отвлеклись, мистер Уормкейк достает маленькую деревянную шкатулку, едва заметную на книжной полке. Он открывает ее и вынимает мясистую нижнюю часть человеческого лица – кусок от губного желобка до изгиба подбородка, который увлажняет неглубокая лужа крови. Конструкцией из шпагатов и шестеренок к куску прикреплен язык. Натянув эластичную ленту на череп, мистер Уормкейк надевает половину лица и толкает язык в рот. Кровь начинает стекать по нижней челюсти и пятнает белый воротник накрахмаленной рубашки. Даже меня – человека, выросшего в Хобс Лэндинге и повидавшего много вещей необычнее этой, – такое зрелище обескураживает.

Джонатан Уормкейк не выходит в свет уже двадцать лет, с тех пор, как обнажился его череп, и я понимаю, что мне первому из тех, кто не принадлежит этому дому, довелось стать свидетелем данной процедуры.

Сегодня мистер Уормкейк умрет, и как священник местной Церкви Червя я обязан провести ритуал, знаменующий конец его жизни.

Никто не знает, как умирает упырь. Кажется, этого не знает он сам, так как покинул норы мальчишкой и не был посвящен в таинства. Сны, дарованные Червем, изобилующие образами отслаивающейся кожи и огромных черных коршунов, парящих в потоках ночного воздуха, наводят на мысль, что конец – лишь метаморфоза. Но у нас нет формулы, с помощью которой можно было бы хоть как-то расшифровать эти сны. А потому ответ на вопрос, что ждет по ту сторону смерти, остается открытым.